Ведьмаки и колдовки - читать онлайн книгу. Автор: Карина Демина cтр.№ 48

…плохо.

…очень-очень плохо.

…и что он за сын такой, если…

От этаких мыслей чашка порастала плесенью. И Аврелий Яковлевич со вздохом вынужден был трубку отложить. Он поднялся, потянулся до хруста в костях и велел:

— Ну пойдем, ученичок… будем из тебя натурального ведьмака делать.

Обещание это ничего хорошего не сулило.

Ведьмака решено было делать прямо в гостиной, для чего Аврелий Яковлевич скатал розовый ковер, обнажив искореженный паркет, и, бросив на пол подушку, велел:

— Садись.

Из ванной он принес посеребренный тазик со вмятиною на боку и дамское круглое зеркальце, которое сунул в руки Гавелу.

— И что делать?

Зеркальце отражало солнечный свет, и Гавел, сколько ни силился, не мог разглядеть собственного отражения. Аврелий Яковлевич же вытащил из-под кровати черный кофр с облупившейся крышкой. Из кофра появлялись предметы самые разные: деревянная, заросшая копотью ложка и столь же непрезентабельного вида тарелка. Детские грабельки с обломанными зубцами и дорогой, украшенный белым янтарем гребень, которым Аврелий Яковлевич по бороде провел.

Он достал ножнички.

И десяток кистей, завернутых в почти чистую холстину.

Склянки аптекарские из стекла прозрачного или же черного, для надежности упакованного в кожаные мешочки с завязками.

Сервиз фарфоровый отправился на подоконник, потеснив герани, а на столике Аврелий Яковлевич расставлял склянки в одном ему понятном порядке.

— А мне что делать? — Гавел наблюдал за манипуляциями Аврелия Яковлевича с возрастающим интересом.

И к склянкам присматривался.

И к свечам, которые под обыкновенным-то взглядом были белыми, а если искоса, как на монетку, то отливали — одни черным, густым и недобрым, другие — краснотой. Были и такие, которые белыми оставались, только и белизна эта представлялась нехорошей.

Во всяком случае, желания свечи потрогать у Гавела не возникало.

А тарелка, ежели глянуть с прищуром, то сверкает прямо…

…и ложка вовсе не грязная, но не то серебряная, не то золотая… красивая…

— Не трожь, — предупредил Аврелий Яковлевич, отодвигая ложку. — Потом поймешь, что иные вещи каждый ведьмак под себя делает. И своею силой их поит из обряда в обряд. Оттого и меняются они. Эту ложку мне еще батя делал и с собою дал, когда в матросы продал… я-то на него не в обиде. Времена были такими… у бати еще пятеро нас осталось, тех, которые малые, не своим домом живут. А у старших и свои пошли. Год неурожайный. И кузница погорела, небось не сама собой, ну да старое дело… главное, что эта ложечка мне памятью была. Берег ее, а теперича она меня бережет.

— И у меня…

— Будет. — Аврелий Яковлевич усмехнулся в бороду. — Или уже есть. Сам подумай, с которой из вещей жальче всего расстаться выйдет.

Долго думать не пришлось.

Камера.

Его, Гавела, верная камера, с первого гонорару купленная, уже старенькая, износившаяся вся, но ласковая…

— От и верно, — кивнул Аврелий Яковлевич, глядя, как Гавел камеру баюкает. — Береги. И никому в руки не давай. Лучше, ежели вовсе никто про нее не дознается, а то ведь… через такие вещи навредить крепко можно.

Камера была живой.

Нет, не дышала она, и не стучало под корпусом механическое сердце, однако же Гавел ощущал ту незримую с нею связь, о которой говорил ведьмак. И отложил камеру неохотно. Повинуясь порыву, накрыл ее подушкой.

— Правильно. — Аврелий Яковлевич капал из синего флакона в таз, и темно-синяя маслянистая жидкость норовила собраться в центре, а ведьмак таз накренял то влево, то вправо. И по донцу его расползались синие же узоры. — Прятать такие вещи — это естественно… гляди, настойка одолень-травы… брать надобно не всякую, а только ту, которая на кладбище старом растет… на крайний случай, у кладбищенской стены. И в полночь. На рассвете сила уже не та…

Он сменил флакон.

— Корень чернухи, ее еще травой висельников именуют, — красные капли растекались поверх синего узора новым сложным плетением, — оттого, что вырастает именно там, где человек повесился… случается, что и нарочно вешают, чтоб… а это зимолюбка, травка самая обычная… ночная ромашка…

Он перебирал флаконы, рассказывая о каждом. И Гавел слушал.

Кивал.

Пытался запомнить, но выходило плохо.

— Ничего, — утешил его Аврелий Яковлевич. — Не все сразу. Я по первости тоже путался, но запомнил… белоголовник… надобно осторожно, потому как ядовитый очень…

Серебро чернело и дымило.

Дым был едким и отчего-то не развеивался.

— Зеркальце дай…

Гавел молча протянул.

Зеркало опустили в марево, которое к зеркалу и прилипло; а потом сунули в руки Гавелу, велев:

— Смотри. Вспоминай.

— Что?

— Кого. Ее лицо. Ты же видел.

Видел, чужими глазами, чужой заемной памятью, что занозой сидела, мешая Гавелу… смотрел и снова видел… руки короля, лицо его, искривленное, словно отраженное в дрянном зеркале.

Видел кровь на полу.

И стены, из которых выступали лица. И камень расплывался, натягивался, грозясь прорваться, выпустить сонмы запертых душ.

«Тебе меня не одолеть», — сказали Гавелу.

И рассмеялись.

От смеха этого замерли лица и вновь растворились в камне. А король задрожал, и кровь в его руках тоже задрожала, и стекла, которые находились где-то высоко… они сыпанули дождем из осколков. А Гавел, точнее, тот, который подарил ему память и месть, нашел в себе силы устоять.

И заглянуть в ее лицо.

Он смотрел долго, целую вечность, не замечая боли.

Вспыхнула одежда, а от нее мертвенное злое пламя перешло на кожу. И Гавел знал, что погасить его не выйдет…

Он просто стоял.

Смотрел.

И это уже было победой.

«Все равно ты ничего и никому не расскажешь, глупый ведьмак», — сказала она, толкая раскрытой ладонью в грудь. И тот, кто ненадолго ожил, упал на измаранный кровью пол.

Он жил долго.

И кричал от боли, надеясь, что смерть будет милосердна.

Дождался.

— Молодец, — сказал Аврелий Яковлевич, когда смерть явилась-таки, к счастью, не за Гавелом, но за иным, тем, чьего имени он так и не спросил.

Ведьмак вынул из обожженных, стремительно покрывавшихся волдырями пальцев зеркало. Рама оплавилась, пошла потеками. И само стекло сделалось темным, черным почти. Аврелий Яковлевич торопливо перевернул его, бросив: