– Я тоже соглашуся, – поддержал Ондрейко. – А ты, Афонасий, что молчишь?
– Думаю… – пономарь покусал губу. – Думаю, ежели что – мы втроем с ним уж как-нибудь управимся. Да и, коли б колдун плохое задумал, давно б уж сладил.
– А Силантий! – приподнявшись, неожиданно воскликнул Короед. – Он-то как пойдет?
Афоня негромко расхохотался:
– На яйцеголовом драконе верхом поскачет! Колдун разрешит… верно, друже любезный Енко?
– Да, да, можно, – заулыбался колдун. – Ноляко – конь справный.
– Не дай бог, такой конь к ночи кому привидится!
Казаки посмеялись и, с большой охотою выслушав рассказ Енко Малныче о своей прошлой жизни, полегли спать. А наутро… Наутро их разбудил Силантий. На ноги, конечно, не вставал, но крикнул зычно:
– Ушица-то у вас осталась, други, аль что? А то что-то жрать охота.
С удовольствием дохлебав вчерашнюю уху, старшой сдержанно поблагодарил Енко за избавление от лихоманки и прочую лекарскую помощь, однако идти в острог наотрез отказался.
– Вы ведь все одно, парни, вернетеся. Новым-то стругам все одно здесь плыть. Тут я б вас и подождал, постерег бы затонувшие струги… если б кто со мной остался еще.
Семка немедленно подскочил к Силантию ближе:
– Я остаться готов! Чего туда-сюда шастать?
На том, совет собрав, и порешили, оставив Семку с Силантием здесь, при стругах. Дружески настроенный к ватажникам колдун, не поленясь, поставил в трех местах обереги от менквов, заговорил кожаные облатки на змеиную кровь.
– Ну, все, – стыдясь, перевел Афоня. – Грит, теперь ни один людоед сюда не сунется.
– А ящерицы рогатые?
– А те скоро от холода сдохнут.
– Вот так славно! Туда им и дорога. – Силантий расхохотался в усы. – А вам – доброго пути, парни.
Глава IV
Лето 1584 г. П-ов Ямал
Сердце дракона
Лежа на широкой, устланной мягкими шкурами, лавке, Иван смотрел на хлопотавшую у очага жену. Стройная, с чуть наметившимся животиком – осенью должна была родить – Настя, усевшись на скамейку перед столом, деловито перебирала остатки проса. Как и все прочие, когда-то взятые с собой, припасы, крупы уже почти совсем кончились, а те, что еще оставались – рожь да овес, – пустили на посадку, устроив близ острога небольшое поле. Пахали да боронили на себе, лошадок-то не было, казаки все усмехались – хорошо б, мол, запрячь в борону да плуг какого-нибудь трехрога! То-то было бы зрелище – этакое-то страхолюдное чудовище, да мирно земельку пашет.
– С этого урожая надо поменьше на еду, да больше на посадку оставить, – неожиданно обернувшись, Настя улыбнулась мужу. – Вижу, вижу уже, что не спишь.
– Ах, люба… – поднявшись на ноги, атаман подошел к супруге, погладил по распущенным волосам, наклонился, заглянул в золотисто-карие очи.
Теплая ладонь его, скользнув по тонкой Настиной шее, опустилась, забралась под рубашку ниже, ощутив приятную упругость груди…
– Ой… – Настя улыбнулась, в глазах ее промелькнули лукавые искорки… тут же укрывшиеся под густой сенью длинных и пушистых ресниц.
– Люба моя, люба…
Иван поцеловал супружницу в губы, крепко и долго, чувствуя, как охватившее его желание тут же передалось и Насте, сделав затянувшийся поцелуй горячим и томным, как первая брачная ночь.
– Осторожно! – негромко напомнила юная женщина, когда атаман после жарких объятий стащил с нее рубаху, да на миг отпрянул, любуясь восхитительным трепетно-нежным телом, освещенным через узкое окно первыми лучами утреннего солнца.
Впрочем, оно сейчас и не заходило, солнце-то… разве что другое, колдовское, светило на ночь притухало, становясь сумрачно-серебристой луною.
– Ты – как луна…
Иван ласково обхватил супругу за талию, погладил живот…
– Нет! Как солнце!
– Осторожно! – снова повторила Настя.
Коричневато-розовые соски ее напряглись, сделавшись твердыми; погладив грудь, атаман ощутил между пальцами эту дразнящую упругость, провел рукой, поцеловал жену в губы и не в силах больше сдерживаться прошептал:
– Повернись, люба…
И вот уже застонали оба, поначалу – едва слышно, а потом все громче и громче, и души их слились, как и тела, уносясь куда-то высоко в небо, страну вечного блаженства и томной любовной неги…
Так восхитительно славно… так сладко… так нежно… и громко…
Кто-то громко постучал в дверь!
– Кого там принесло-то?
Атаман живо натянул порты и рубаху, Настя же проворно юркнула под шкуры, в постель.
– Язм, господине. Кудеяр Ручеек, караульный.
– Ну? – Иван распахнул дверь и, встав на пороге, раздраженно дернул шеей. – Чего тебе?
– Там рыбаки вернулись.
– И что?
– Так вернулись-то не одни, атамане! – округлив очи, пояснил Ручеек. – С ними наших трое – Кольша Огнев, да Ондрейко Усов, да Афонька Спаси Господи… что с ясаком отправились… А еще и чудище с ними, и колдун!
– Ясачники? Здесь? – понимая, что с отправленными на Печору-реку стругами произошло что-то весьма нехорошее, Иван покусал губу и тихо распорядился вести вернувшихся казаков в башню – там без лишних глаз их и расспросить.
– Зови срочно Матвея, Ганса, отца Амвросия… Михейко Ослоп тоже пущай придет. – Атаман быстро натянул кафтан и, прицепив к поясу саблю, вышел из дому, на прощанье махнув рукой жене.
Острог был не особо большим, идти к дозорной башне всего ничего, и Иван еще издали заметил стоявших у ворот кормщика Кольшу Огнева, послушника Афоню да молодого, но уважаемого всеми казака Ондрейку Усова. С ними рядом, в окружении караульных ватажников, непринужденно облокотился на угол башни какой-то молодой незнакомец, чем-то похожий на гонористого польского шляхтича – черноволосый, смуглый, с небольшой редковатой бородкой и усиками, одетый в оленьи штаны, туго обтягивающие икры, торбасы и узкую щегольскую куртку из змеиной кожи, завязанной на груди тонким ремешками, из-под которых сверкнул на солнце золотой амулет сир-тя.
– Здорово, казаки! – подойдя ближе, кивнул парням атаман.
Те разом поклонились:
– Здрав будь, атамане. Прости, с недоброй вестью мы.
– Догадываюсь, что с недоброй, – хмыкнул Иван, краем глаза глядя, как торопливо шагают к башне вызванные им десятники и священник, отец Амвросий.
– Это кто с вами? – атаман перевел взгляд на щеголя.
– Меня зовут Енко Малныче, господин, – ответив на чистом русском языке, галантно поклонился незнакомец. – Думаю, мои друзья расскажут обо мне на вашем совете… а я бы пока хотел пристроить куда-то моего доброго коня.