Пока супруги в молчании смотрели друг на друга, испанский король прошептал сестре:
— У меня красивый зять!
Тогда Анна Австрийская спросила инфанту, нравится ли ей этот дворянин.
— Еще не время, — возразил Филипп IV, — она не должна отвечать.
— Когда же она сможет сказать?
— Когда за ним закроется дверь.
— А что думает Ваше величество об этой двери? — спросил, улыбаясь, герцог Орлеанский.
Мария покраснела, как пион.
— Дверь кажется мне очень красивой и очень доброй, — пролепетала она
[37]
.
Между тем молодой король, вполне довольный тем, что получил в жены очаровательную белокурую испанку с голубыми глазами, направился в Сен-Жан-де-Лю, где его ждала Олимпия…
9 июня юных супругов, каждому из которых было двадцать два года, благословил в церкви Сен-Жан-де-Лю епископ Байонны. Пышность этой церемонии предвещала роскошное великолепие празднеств Версаля.
Затем начались свадебные торжества, и незаметно подступил вечер. Мадам де Мотвиль, бывшая на пиру, с сочными подробностями описывает приготовления к первой брачной ночи; «Их величества и Месье отужинали прилюдно, с соблюдением всех обычных церемоний, а затем король объявил, что пора ложиться. Молодая королева со слезами на глазах обернулась к своей тетке Анне Австрийской и жалобно произнесла:
— Es muy temprano! (Еще слишком рано!)
С момента прибытия она впервые выказала недовольство, что вполне можно извинить ее скромностью; когда же ей сказали, что король уже разделся, она поспешила сделать то же самое и так торопилась, что уже не обращала внимания на окружающих, хотя прежде изгоняла из своей спальни всех мужчин, вплоть до самых незначительных услуг. Услышав, что король лег, она нетерпеливо воскликнула:
— Presto! Presto! quel ry m'espera! (Быстрее, быстрее, меня ждет король!)
В этом послушании угадывалась страсть. Получив благословение королевы, их общей матери, они легли вместе в общей опочивальне».
Их первая брачная ночь оказалась достаточно бурной и изрядно позабавила лакеев, горничных и фрейлин, которые подслушивали согласно обычаю у дверей спальни…
Шесть дней спустя двор выехал в Париж. Когда кавалькада приблизилась к Сен-Жан-д'Анжели, король внезапно объявил, что желает совершить верховую прогулку. Выйдя из кареты и вскочив на коня, он поскакал в Бруаж, откуда только что уехала Мария Манчинн, получившая разрешение вернуться в столицу. Он молча вошел в комнату той, которую продолжал любить, ласково провел рукой по ее креслу, склонился над букетиком засохших цветов, а затем в волнении остановился возле посмели, «с трудом удерживаясь от слез». После чего, по-прежнему не говоря ни слова, повернулся и вскоре нагнал свою жену.
Саму же Мари он увидел вновь в Фонтенбло. Во время официального представления Марии-Терезии девушка, дрожа, присела перед ней в реверансе, а потом подняла глаза на короля. Она встретила ледяной взгляд и едва не лишилась чувств.
Она не знала, что только так может держать себя король, когда желает скрыть свое смятение.
МАЗАРИНИ ИЗ ПОЛИТИЧЕСКИХ СООБРАЖЕНИЙ ДЕЛАЕТ МЕСЬЕ ЖЕНОПОДОБНЫМ
Мужчина рано сбивается с пути…
Народная присказка
26 августа 1660 года под рукоплескания толпы численностью примерно в миллион человек, приехавших со всех концов королевства, Мария совершила торжественный въезд в столицу. Устроенные по этому случаю празднества по роскоши и великолепию превзошли все виденное ранее. Утром королева покинула Венсенский замок и остановилась на самой окраине Сен-Антуанского предместья, где был сооружен помост, застланный коврами: здесь вместе с королем она принимала знаки почитания своих новых подданных
[38]
.
После полудня в окружении многотысячной свиты — пажей, мушкетеров, швейцарских гвардейцев, трубачей и герольдов — она вступила в Париж, двигаясь по Сен-Антуанскому предместью. Зевак приводила в восторг ее карета, словно бы сошедшая со страниц волшебных сказок. «Эта колесница, — говорит нам один из очевидцев, — сверкала на солнце так, что от нее нельзя было оторвать глаз. На этом движущемся троне не было ни одной детали из железа: колеса и оси были из золота или в крайнем случае из серебра. Изнутри все было украшено золотыми кружевами. Балдахин с фестонами и кистями держался на двух колоннах; на нем серебряной нитью были вышиты королевские лилии. Колесницу везли шесть датских лошадей жемчужно-серой масти, чья упряжь по богатству вполне соответствовала убранству самой кареты».
Король ехал в нескольких шагах впереди на великолепном испанском жеребце.
За королевской четой следовали принцы, герцоги, маршалы, канцлеры и более двухсот дворян. «Всех их шумно приветствовала толпа, гудевшая, будто улей».
Вскоре кортеж поравнялся с дворцом Бове. Король, приподнявшись на стременах, поклонился дамам, смотревшим на него из окон. На втором этаже стояли Анна Австрийская, королева английская, принцесса Пфальцская и кривая на один глаз женщина, наблюдавшая за королем с улыбкой. Этажом выше можно было увидеть печальную девушку, которая взирала на празднество с грустью. Наконец, у окна на верхнем этаже находилась некая молодая особа: она не была принята при дворе, но пользовалась всеобщим уважением за ум и красоту. Не сводя с короля блестящего взора черных глаз, она, вероятно, уже обдумывала письмо, которое отправит подруге на следующий день. Одна из фраз этого послания доказывает, что «воображение унесло ее на много лет вперед»
[39]
: «Королева ляжет вечером спать, сознавая свое счастье; она, конечно, довольна выбранным ею мужем».
Кривая на один глаз женщина звалась мадам де Бове, печальная девушка — Мария Манчини, а любительница писать письма — мадам Скаррон, будущая мадам де Ментенон…
Таким образом, по прихоти злокозненной судьбы Мария в день своего вступления в столицу могла увидеть одновременно первую женщину, первую любовь и последнее увлечение своего супруга.
Мазарини не принимал участия в этих грандиозных торжествах. Прикованный к креслу приступом подагры, он был способен только удовлетворенно созерцать дело своих рук.
И в самом деле, ему было пятьдесят восемь лет, и после стольких потрясений, стольких забот и усилий здоровье его пошатнулось. Поэтому он чаще всего проводил время в своих покоях, среди изумительных ковров, картин лучших мастеров и коллекции редких книг. Дворец его был полон сокровищ, собранных за долгие годы, и искусство стало теперь его единственной страстью. Поскольку ему было трудно подниматься по лестнице, ведущей на галереи первого этажа и в библиотеку на втором, он изобрел хитроумную систему приспособлений из веревок и блоков, при помощи которых кресло поднималось наверх. Эту машину можно считать прообразом современного лифта.