Белое станет черным - читать онлайн книгу. Автор: Евгения Грановская, Антон Грановский cтр.№ 41

Он поднял на поэта сияющие глаза и радостно проговорил:

– Ваш туз бит, герр Маяковски.

Маяковский, однако, грозно сдвинул брови и сухо возразил:

– Мы не оговаривали джокера.

– Карты сказали свое слово, – с нажимом проговорил немец. – Это двадцать второй из старших арканов. Джокер! Ваш туз убит!

– Чушь! – грубо сказал Маяковский. – Чтобы джокер побил туза, нужно заранее это обговаривать.

– Не ищите лазейки, – презрительно проговорил герр Риттер. – Если вы честный игрок, вы признаете свой проигрыш.

Лицо Маяковского медленно побагровело.

– Как честный игрок, я сейчас надаю вам по шее и сдам в Чека, – сказал он, сжимая кулаки.

Немец вскочил со стула. Вид его был страшен – глаза сверкали, губы алели на бледном лице так, словно были испачканы кровью.

– Теперь вы мой должник, – с ледяной яростью сказал он. – И вы, а не я, должны броситься с моста. Если вы этого не сделаете, вы не мужчина. Я не оставлю вас в покое и не дам вам шанса отвертеться.

Не дожидаясь ответа Маяковского, герр Риттер повернулся, подхватил с кровати трость и зашагал к двери.

– Ну и катитесь! – захрипел ему вслед Маяковский, приподнимаясь со стула. – Скатертью дорожка, херр колбасник!

Немец хлопнул дверью так, что с косяка посыпалась штукатурка. Маяковский хотел еще что-то крикнуть, но вместо этого устало опустился на стул.

Лицо его было мрачным и потным. В глазах затаилась ярость.

«А что, если я и впрямь проиграл? – в ужасе подумал он вдруг. – Как теперь определишь?»

Маяковский пошарил рукой по столу в поисках папирос. Вспомнил, что папиросы закончились, и чуть не заплакал от ярости. Господи, что же это за пытка такая!

– А может, я схожу с ума? – громко спросил он вслух. – Может, никакого немца не было? Может быть, я его выдумал?.. Так и есть! Он просто мне приснился, так же, как в прошлый раз! А если так, то все, что было, вся эта нелепая игра – простое сумасшествие!

Поэт вскочил со стула и принялся расхаживать по комнате, ероша ладонью волосы. Внезапно он остановился перед камином, быстро присел на колени и достал из мусора смятую пачку от папирос. Стал судорожно открывать ее, но вместо этого порвал. Бросил и снова вскочил на ноги.

Некоторое время он стоял, не зная, что предпринять, потом вдруг прижал ладони к лицу и мучительно проговорил:

– Лиля.

«Писать! Срочно!» – вспыхнуло в мозгу.

И вот Маяковский уже за столом, склонился огромным телом над маленьким листком бумаги. Волосы взъерошены, на щеке следы от золы, рука сжимает перо, а перо торопливо выводит:

«Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить! Будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю!

Смешно об этом писать, ты сама это знаешь. Мне ужасно много хотелось здесь написать! Я нарочно оставил день продумать все это точно. Но сегодня утром у меня невыносимое ощущение ненужности для тебя всего этого.

Едва ли ты прочтешь когда-нибудь написанное здесь. Тяжко, что к дням, когда мне хотелось быть для тебя крепким, и на утро перенеслась эта нескончаемая боль. Если совсем не совладаю с собой – больше писать не стану…»

Перо на секунду зависло над бумагой и вновь стало покрывать лист мелкими буквами, и каждое горячее слово вжигалось, вгорало, въедалось в бумагу, как татуировка.

«Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все прочее. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя (не без тебя «в отъезде» – внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас».

Маяковский бросил перо на стол.

Он поднялся и хотел выйти из-за стола, но внезапно все вокруг закружилось, силы покинули его, и он тяжело, как подстреленный медведь, всем телом, всем ростом, всей своей неповоротливостью повалился на пол, сшибая стул и переворачивая стол.

Бумаги рассыпались по полу, белея, как пятна снега. Чернильница покатилась по свежему листу, оставляя за собой кривую фиолетовую дорожку.

Москва, май 200… года

1

Марго и Петя Давыдов со смехом ввалились в квартиру.

Давыдов щелкнул переключателем, и прихожую залило ярким светом.

– Нет, Петь, правда, все было замечательно! – смеясь, сказала Марго. – Зря ты наезжаешь. Отличный ресторанчик!

– Ну, н-не знаю. Мне кажется, живая музыка могла бы быть чуть менее «живой». Они играли так, что стены дрожали. Хорошо еще, что удалось выбить отдельный к-кабинет.

– Даже не спрашиваю, сколько это тебе стоило.

– И п-правильно делаешь, что не спрашиваешь. Шампанского?

– Нет. Я сегодня так много пила!

Марго крутанулась вокруг собственной оси и засмеялась.

– Давыдов, я совсем пьяная!

– Г-глупости. Ты будешь «совсем пьяная», если свалишься под стол. А пока это не произошло, можно продолжать веселиться.

– Петь!

– Что?

– А помнишь, как в первую нашу встречу ты дрался со скинхедами?

– Я не дрался. Я просто н-накостылял им как следует.

– А потом ты дал тому негру денег на такси. Признайся, ты специально пускал мне пыль в глаза?

– К-конечно. Я пытался тебя очаровать.

– И у тебя это неплохо получилось. Ты был такой забавный.

– Был? А сейчас, значит, нет?

– Сейчас ты мужик, самец! А тогда был мальчишка-несмышленыш.

– Как насчет того, чтобы выпить с самцом по бокалу шампанского?

– Французского?

– А разве бывает другое?

– Пижон! Пять лет назад ты и «Советское» не часто пил.

– Все течет, все меняется.

– Особенно шампанское!

Марго рассмеялась.

Петя достал из холодильника бутылку и с тихим хлопком откупорил пробку.

– Вуаля! – сказал он. – Ни капли не пролито.

Марго похлопала в ладоши и насмешливо произнесла:

– Высший пилотаж! Посмотрим, как ты разольешь его по фужерам.

Разлил хорошо. Поднял сверкающий фужер и провозгласил:

– Я хочу в-выпить за самую прекрасную девушку на этой планете!

– Только на этой?

– Н-на других я пока не бывал. За тебя, Маргоша! За твои зеленые г-глаза, которые прекраснее любых изумрудов!