Оттепель. Льдинкою растаю на губах - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 37

— Хотя только Инга тебе и нужна.

— Откуда ты знаешь?

— Да знаю, и все.

Тогда он ушел. Хорошо, что Аська хлопотала с женщинами на кухне, не видела, что он уходит. Консьержка сидела у лифта в своей будке и вязала на спицах. Перед ней стоял стакан бледного чая с кусочком лимона. На обрывке газеты лежал засохший тульский пряник.

— Уходите? Что ж вы так рано? — спросила она.

— Дела, все дела, — сказал Хрусталев. — Фильмы нужно снимать.

Она расплылась, как луна.

— Мы с внучкой два раза смотрели «Девчат»! Я обхохоталась! Ведь это ж как здорово! И на «Полосатый рейс» три раза ходили! А на «Алые паруса»?! Такая работа у вас интересная! У меня подруга в кинотеатр «Прогресс» билетершей устроилась, мы теперь с ней ни одного фильма не пропускаем! Я на «Девчат» еще раз хочу пойти, Рыбников там бесподобный! Какие артисты у нас! Лучше всех! Ну, кто так сыграет? И все ведь как в жизни!

Дома он выпил полбутылки коньяка. Телефон разрывался, и он накрыл его двумя подушками. К полуночи он провалился в сон. Странно, что за все эти годы, прошедшие со смерти матери, он ни разу не видел ее во сне. Увидел сегодня. Мать, еле заметная в вечернем свете, сидела и перебирала над тазом какие-то красные ягоды.

— Вот эти пойдут на пирог, — бормотала она. — А эти в компот. Эти можно к обеду.

Хрусталев чувствовал себя маленьким, таким, как Стасик, нацепивший отцовский орден на свою белую рубашечку. Очень хотелось подойти к матери, но мысль, что ее давно нет в живых, удерживала его.

«Я буду стоять здесь. Она не заметит. А так я спугну ее».

За материнской спиной вырос Коля — худой и измученный, словно он болен. И мать обняла его:

— Все для тебя. Ешь ягоды. Имя потом наберу. Они-то здоровые, пусть подождут.

Маленькому и ревнивому Хрусталеву стало обидно, что мама заботится только о Коле, и он подошел к ней.

— Возьми! Все возьми! — зашептала она. — Ты проголодался? Возьми, нам не нужно. Ни Коле не нужно, ни мне. Обойдемся!

Он понял, что мать не узнала его, и попытался дотронуться до ее руки со знакомым обручальным кольцом на безымянном пальце, но все вдруг исчезло: и Коля, и мать, и какое-то дерево, которое он различал в полумраке.

Утром раскалывалась голова. Он вытащил из холодильника банку из-под огурцов и выпил весь оставшийся в ней рассол. Регина Марковна предупреждала, что сегодня будут пробы. Марусю никак не найдут, идиоты. Чего бы уж проще? Весь город — в марусях.

В комнате Регины Марковны на доске с фотографиями тех, кто должен проходить пробы, висела Марьяна в обнимку с березой. Его фотография! Их фотография!

— А эта откуда? — спросил Хрусталев.

Регина Марковна устало махнула рукой:

— Да девочка с улицы! Мячин привел.

Он рассвирепел:

— И зачем она здесь?

— Иди, Витя, в жопу! А я почем знаю?

— Что значит «привел»? — продолжал Хрусталев. — А где же Кривицкий? Его не спросили?

— Спросили, спросили! На дачу таскалась. Сказал, что сегодня приедет на пробы.

«Я этого не допущу! — думал он, сам не понимая, почему такой простой факт, что Марьяну пригласили на пробы, вызывает в нем ярость. — Она еще здесь за мной будет шпионить!»

Он понимал, что «шпионить» она не будет. Понимал и то, что бушует исключительно из ревности, бессмысленной цыганской ревности, и даже промелькнула в его голове цитата из пьесы Островского «Бесприданница», на которую они в прошлом году ходили вместе с Асей: «Так не доставайся же ты никому!» Пьеса шла в Театре Станиславского, на улице был снегопад. «Москвич» его стал пышным белым сугробом, и, когда они вышли, Аська, съевшая два эскимо в антракте и очень довольная проведенным вечером, спросила его:

— А что это значит «любимая женщина»?

И он ей ответил:

— Не знаю, не помню.

Она не отстала:

— Но этот Карандышев… Ведь он почему в нее выстрелил? Он же ее очень сильно любил, или как?

— Из ревности и не такое бывает, — сказал Хрусталев.

— Так значит, что ревность сильнее любви?

Они уже сели в машину.

— Послушай! — сказал Хрусталев. — Это очень непросто. Я сам до конца еще не разобрался.

Сейчас он начал, кажется, «разбираться», и ярость его нарастала от этого. Где она может быть? В гримерной, конечно. Он рывком распахнул дверь в гримерную, увидел Марьяну, над которой колдовала пышечка Лида со своими белоснежными, вытравленными перекисью, кудряшками.

— Сейчас вот припудрим маленько, и все, — приговаривала Лида, толстыми розовыми пальчиками бегая по Марьяниному лицу. — А щечки мы трогать не будем. Пускай и останутся так. Натуральненько.

— Лидочек! — сказал Хрусталев. — Тебя уже час ждет Регина!

— Она меня ждет? А зачем, не сказала?

— Не знаю, не знаю. В «стекляшку» пошла, найдешь ее там. Но давай побыстрее!

— Вы тут посидите. Мы, в общем, закончили, — сказала гримерша Марьяне и скрылась.

— Ты знаешь, меня пригласили на пробы… — сказала она, опуская глаза.

— Ах, вот как! И кто же тебя пригласил?

— Один режиссер, Егор Мячин.

— Приятель?

— Нет, я с ним почти не знакома. Вернее сказать, я знакома, конечно, но он дружит с Санчей, бывает у нас. А ты его знаешь?

— Да, я его знаю. Поскольку кино я снимаю с ним вместе.

Она даже рот приоткрыла:

— Ты с Мячиным?

— А что тут такого? Я с Мячиным. Да.

— Наверное, тебе неприятно, что я… Что, если они меня вдруг утвердят…

— Какое мне дело? Я не режиссер. Но только учти: то, что я тебя «знаю», — и он усмехнулся, — об этом ни слова.

— Боишься, что я помешаю тебе?

— Запомни, что я ничего не боюсь.

— Ты правда решил, что нам лучше расстаться?

Он окинул ее всю злыми и жадными глазами. Егор Мячин прав, что таких не бывает.

— Не знаю. Я этого не говорил.

Конечно же, он говорил, но неважно.

— Можно, я позвоню? — спросила она.

— Сегодня? Да, можно. Звони, буду ждать.

В павильоне возились с декорацией. На переднем плане колосилась пшеница и стоял колченогий стол с двумя скамейками. На одной из скамеек расположился народный артист Будник, лениво читая «Советский экран».

— Кто свет здесь поставил? — спросил Хрусталев.

— Ну, я свет поставила. Что ты орешь? — И Люся Полынина так улыбнулась, что он растерялся. Вот это характер! Ну, не обижается, хоть ее режь!