Оттепель. Льдинкою растаю на губах - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 15

— Одно не отрицает другого! — взорвался Хрусталев. — Комсомолец — это проявление одной стороны Паршина. Это его творческое «альтер эго».

— Ах, вот оно что! Альтер эго! — Цанин добродушно расхохотался. — Слушай, Славик, у тебя есть альтер эго?

— Альтер эго? — бабьим голосом переспросил эксперт. — Ну, вот чего нет — того нет.

— А все потому, что мы с тобой, Славик, серые люди, обыватели. Но мы с тобой, Слава, вряд ли допустили бы, чтобы друг, имеющий, так сказать, подобное «альтер эго», как этот Паршин, остался бы дома, да пьяным к тому же, да с раскрытым окном… Мы с тобой его к койке привязали, тревогу забили бы, так?

— Ну, как же? Конечно, — кивнул эксперт.

Брезгливая гримаса исказила лицо следователя.

— Свободны, Виктор Сергеич, — сказал он, подписывая пропуск. — На сегодня хватит. Из Москвы попрошу никуда не выезжать.

Хрусталев вышел на улицу. Как все изменилось! С утра было солнце, и птицы в листве, и эти влюбленные радостные глаза… Сейчас ничего. Пустота, чернота. Домой идти не хотелось.

Вчера звонила Регина Марковна, сообщила, что Надю Кривицкую забрали в роддом. Может, она и родила уже? Он поехал на «Мосфильм». Нужно что-то делать! Вот Федю хотя бы поздравить. Все раздражало его: гудки, звон трамваев, всплески смеха, шарканье шагов, цоканье женских шпилечек…

В павильоне Кривицкого творилось что-то невообразимое. В дым пьяный Кривицкий, подхватив под руки Оксану Голубееву и худенькую Лиду-гримершу, отплясывал, судя по всему, гопак или очень близкий гопаку танец.

— Хоп! Хоп! Тру ля ля! Эхма! Бахрома! — выкрикивал Кривицкий, высоко подпрыгивая и вскидывая ноги. — Я вас, черти, научу веселиться! Я вас, сволочи мои дорогие, научу жить с огоньком! Хоп! Хоп! Тру ля ля! Это же советский труженик пляшет! Простой советский человек! Он фашизм победил! Кукурузу вырастил! Он, черт меня побери, на Марсе сады разобьет! Хоп! Хоп! Бахрома! Давайте, девушки, не ленитесь!

В накрашенных глазах Оксаны Голубеевой застыл ужас. И чем выше и веселее она подпрыгивала, тем больше краснело и морщилось ее лицо. Гримерша Лида, казалось, вообще махнула на все рукой и позволяла пьяному режиссеру вертеть собой так, как ему захочется.

— Давно он так пляшет? — тихо выпытывала Люся у плачущей Регины Марковны.

— Давно, — мокрым басом отвечала ей Регина Марковна. — Как утром ему сказали, что у Нади девочка родилась, так он сразу исчез, надрался где-то до безобразия и вот, теперь пляшет.

— Угомонить не пробовали?

— Его угомонишь! Два года держался, не пил! И вот вам — пожалуйста! Дай-ка я еще попробую! А ну как услышит? Федя! Феденька! Федор Андреич!

— Ребеночка я породил себе! Дочку! — подпрыгнул Кривицкий. — И ножки, и ручки! Пятьдесят два сантиметра! Хоп-хоп! Тру-ля-ля! Давайте, ребята, глотнем коньячку!

— Куда тебе еще коньячку, глаза твои ненасытные! — простонала Регина Марковна. — Федя! Феденька! Погоди плясать! Дело есть!

— Иди в жопу! — очень похоже передразнил Регину Марковну пьяный Кривицкий. — Теперь вы меня не достанете!

Расплескивая огромный живот, он бросил плясать и, подбежав к семиметровому партикаблю, вскарабкался на второй ярус.

— Идите все в жопу! — с детской радостью закричал он с высоты, вытаскивая из-за пазухи бутылку. — Ребеночка я породил! Пятьдесят два сантиметра!

Партикабль, накренившись под мощным весом Кривицкого, зашатался. Регина Марковна простерла в высоту руки, но не успела выговорить ни слова, как мощное сооружение рухнуло наземь, похоронив под собою счастливого молодого отца. Тут все закричали, вскочили, заахали.

— Жив он там? Жив? «Скорую» скорее вызывайте! Врача ему нужно!

Кривицкий был жив и в сознании. Более того: то ли от падения, то ли оттого, что боль в спине была такой острой, что он сразу взвыл, приземлившись, но режиссер быстро протрезвел и, пока его укладывали на носилки, строго сказал Люсе Полыниной:

— Чтоб Надю мне не волновать! Поняла?

В жизни Егора Мячина наступила непонятная полоса. Любой другой человек, наверное, давно бы понял, что если любимая тобою девушка не отвечает ни на твои звонки, ни на признания, отказываться встретиться с тобой у фонтана или погулять вдоль покрытой пятнами жирного мазута Москвы-реки, то, скорее всего, у этой девушки есть кто-то другой, тем более у такой девушки, как Марьяна, от одних глаз которой хочется взлететь на небо и уже не возвращаться обратно. Любой другой человек понял бы это, но только не Мячин. Теперь он каждый выходной просиживал у Пичугиных, и бабушка Марьяны и Санчи привыкла к нему и поила его чаем, а Санча обсуждал с ним такие вещи, о которых наивный Мячин еще не задумывался. Ему хотелось возразить Санче, но аргументы его были недостаточными, хлипкими, и умный Санча быстро укладывал Мячина на обе лопатки. В среду разговор зашел о Нурееве. Мячину показалось, что Санча чего-то не договаривает, но чего именно, он опять не понимал.

— Вот ты объясни: зачем человеку бежать? Бросать дом, семью? Он ведь танцевал здесь все главные партии? Ведь он танцевал?

— Да, здесь танцевал, — уклончиво ответил Санча. — А когда вся труппа полетела в Лондон, его не пустили! Но дело не в танцах.

— А в чем? Ну, скажи! Вот мы с тобой разве не люди? И все вообще русские — разве не люди? Ведь это предательство!

— При чем здесь предательство? — Горькая и насмешливая улыбка пробежала по тонким губам Пичугина и сразу погасла. — Почему нужно все мерить одними дурацкими мерками из учебника нашей истории? Разве в жизни нет других критериев? Ну, вот хоть возьми…

Он не успел договорить, потому что на лице у Мячина появилось испуганное восхищение: он услышал на лестнице быстрые шаги Марьяны.

— Егор, ты ведь не знаешь, как, например, в нашей счастливой стране преследуется…

Но Санча опять не закончил. Марьяна уже вошла в прихожую и теперь вешала свой мокрый плащ на распялку.

— Погода — кошмар! — радостно заговорила она, выжимая перед зеркалом мокрые волосы. — Здравствуйте, Егор! Я вам не советую выходить на улицу, это просто ужас какой-то!

— Марьяна! — перебил ее Мячин. — Я вас очень прошу: пойдемте сейчас же на улицу!

Она округлила глаза.

— Я должен вам что-то сказать! Но только на улице!

— Там дождик ужасный, — нерешительно возразила она. — Ведь я же оттуда…

— Сходи, сестренка, сходи, — засмеялся Санча. — Наши стены не выдержат сказанного Егорушкой и обвалятся!

— Хорошо, — покорно согласилась Марьяна. — Я туфли другие надену, а то эти мокрые…

Они спустились по лестнице, вышли под проливной дождь. Марьяна раскрыла зонт. Но Мячин остался стоять под разверзшимся небом, из которого не то чтобы просто лило, а хлестало, причем дождь был черным и, кажется, даже соленым на вкус.