Дальше мне представилась такая картина: процессия прибывает на старое городское кладбище, и у гостеприимно распахнутых ворот меня встречают полуразложившиеся мертвецы, с которыми когда-то я был знаком, — выглядят они отвратительно, как в фильме «Ночь живых трупов», но все они страшно мне рады, потому что я никогда о них не забывал.
Здесь и мой товарищ с черно-красной дырой вместо левого глаза, товарищ, который навсегда остался там, на войне, так и не успев перед смертью помыться. Он без брюк и вместо ног у него голые кости. Баянист-алкаш из 44-й квартиры стоит в распахнутом пальто, в руках у него гармонь, а рядом с ним моя дальняя родственница, умершая от рака, — она говорит мне: «Подонок, ты со мной так и не попрощался! Иди и поцелуй меня в губки! Хе-хе!» Я вижу, что губы у родственницы давно сгнили, и череп, словно наглядное пособие в кабинете биологии, зловеще скалит свои полупрозрачные зубы.
Леша Храмов по кличке Лысый, изрезанный в школе стеклом, тут же. Школьная форма, в которой его похоронили, порядком истлела и висит на нем лохмотьями. «Роберт, — говорит он мне, — не желаешь ли побрызгаться одеколоном „Член мертвого семиклассника“? Запах — шик! Правда, сам член семиклассника давно сгнил», — и Леша смеется.
Придурковатый татарин Рашид стоит с двумя незнакомыми мне и, естественно, мертвыми шлюхами в обнимочку. «Роберт, хочешь развлечься? Если нет, можешь просто посмотреть».
Андрей Баулин держит в одной руке спортивную сумку с ножом, в другой — двустволку, из которой он застрелился и застрелил тестя своего старшего брата. «Хорош ты дурить, Роберт, из-за этих баб, все они — твари и мрази. Возьми ружье и вышиби себе, как я, мозги… или лучше ей…»
Все рады мне, отовсюду только и слышится: «Привет, Роберт! Здравствуй, Роберт! Добро пожаловать на тот свет, Роберт!»
Среди знакомых покойников я вижу и мертвых малышей, всех тех бедняжек, которых взрослые дяди и тети безжалостно травят хлоркой, убивают телевизорами, сбивают автомобилями, которых собственные мамаши выбрасывают с тринадцатого этажа и которые просто умирают от разных болезней. Мне всегда было жаль этих несчастных малышей, и теперь они тоже, как другие мертвецы, рады мне. И я рад им, потому что теперь я буду им вместо отца, матери и Бога. Если несуществующий, как я успел убедиться, Бог не сберег их раньше, то теперь они всегда будут под моей защитой. Я, высовываясь из своей ванны, приветливо машу им рукой, и мне ясна моя вечная миссия: я — Бог мертвых, покровитель несчастных малышей…
8
— Эй, Роберт!
— Что?
— Я тебя третий раз зову. Ты не заснул?
— Нет, замечтался немного.
— Ты все думаешь о ней?
— О ком это?
— Не притворяйся. О ней, твоей ненаглядной, — в голосе Эли слышался упрек, и я понял, почему. Она из кожи лезет, вовсю старается доставить мне удовольствие, занимается со мной оральным сексом, который, может быть, совсем ей не нравится, а я, кретин неблагодарный, не могу с ней просто поговорить. Уткнулся, словно индюк, в окно и мечтаю черт знает о чем.
— Извини, — сказал я.
— Ладно, — уже мягче произнесла Эля. — Ты все еще не можешь забыть ее?
— Не знаю, — признался я. — Наверное, я однолюб.
— Может быть, ты просто привык к ней?
— Может быть.
— Ты давно знаком с ней?
— Очень давно.
— Сколько?
— Тысячу лет.
— А если серьезно?
— Не помню. Очень давно. Наверное, с самого рождения.
— Это тебе просто так кажется. Иногда привычка намного сильнее любви. Она красивая?
— Для меня — да. Хотя, возможно, кто-то и может сказать, что в ней нет ничего особенного. Она невысокого роста, стройная, но непохожа на фотомодель с обложки журнала. У нее красивые глаза и застенчивый взгляд, ее губы всегда немножко улыбаются. И еще — у нее родинка на левой щеке. Не знаю, но мне нравится в ней все. Каждый жест ее люблю. Весь так и трепещу, когда слышу ее голос. Когда говорят о страсти, я знаю, что это — ненастоящее чувство, обыкновенный животный инстинкт, а в настоящем должна присутствовать нежность, понимаешь? Когда я слышу ее голос, я трепещу и волнуюсь, словно перед экзаменом, а когда я вижу ее, меня переполняет нежность, в которой, как в воде, я могу захлебнуться… Не знаю, что это… Наверное, я сошел с ума.
— Тяжелый случай, — озабоченным тоном произнесла Эля. Наверное, ей не очень приятно было выслушивать все это, но виду она, молодец, не подала.
— Тяжелый, — подтвердил я.
— Может, попытаться вернуть ее? Если она любит тебя, значит, она бросит человека, с которым она сейчас, и вернется к тебе.
— Бесполезно, — сказал я. — Даже слышать об этом не хочет. И обо мне не хочет слышать. Она не только разлюбила, она — ненавидит меня. Сказала, что я маньяк, извращенец, чудовище…
— Есть причина?
Я пожал плечами:
— Не знаю.
— Подумай.
— Зачем?
— Если знать причину ее ненависти, можно попытаться сделать так, чтобы она перестала ненавидеть тебя.
— Вряд ли это возможно. Наверное, мы никогда не будем вместе. Никогда, — повторил я и сам испугался этого страшного слова. Никогда — значит, никогда, и даже в вечности я буду одинок. Говорят, что после смерти души влюбленных соединяются там, на небесах, но если она разлюбила меня, значит, моя грешная душа навсегда останется в жутком одиночестве, а душа моего ангелочка соединится с душой голубоглазого брюнета, который пока еще жив и страдает от геморроя.
— Мне так жаль тебя, — сказала Эля. — Бедненький… Что же делать?
— Напиться и забыться! — ответил я, пытаясь придать словам как можно больше беззаботности.
— Ты хочешь напиться? Что ж, иногда это помогает. Давай купим пиво и…
Я не стал уточнять, какое именно пиво собралась покупать Эля, но быстро перебил ее, сказав, что я пошутил и пить мне совсем не хочется.
— Чего же тебе сейчас хочется?
«Нежно целовать складочки ее влагалища и, уткнувшись лицом в раздвинутые ягодицы, вылизывать ей зад», — подумал я, и одна лишь мысль об этом возбудила меня. Жало в штанах мгновенно увеличилось и затвердело, как деревяшка.
— Тебя, — сказал я.
— Прямо в машине?
— Прямо в машине… Прямо на том самом месте, где когда-то стояли шикарные гробы с желтыми мертвецами…
Эля остановила машину, выключила ближний свет, оставив одни габаритные огни. На улице было совсем темно, мы стояли на обочине дороги, и проезжавшие мимо машины пронзали наш катафалк светом фар, словно лазером. Черное небо в одном месте было продырявлено желтым, как лицо мертвеца, кружочком луны.
— Чувствуешь? — сказал я.