Свободная любовь. Очарование греха - читать онлайн книгу. Автор: Якоб Вассерман cтр.№ 54

«С этим покончено», — подумала Рената, придя домой.

На следующее утро вместо того, чтобы идти на фабрику, она занялась приведением в порядок своих платьев. У нее было такое чувство, как будто она готовится к большому путешествию. А вечером она опять взяла письма к Дарье и перечла их.

«Милый друг Дарья, — писал Гейер, — я должен поблагодарить вас за материнские заботы о моей сестре Мириам. Поэтому я осмеливаюсь называть вас по имени и другом, хотя еще и не видел вас. Все-таки я вас знаю по тому образу, который мне нарисовала любящая вас Мириам. Вы знаете, какое нежное чувство связывает нас с сестрой. Из всех людей, которые были мне дороги, осталась только она одна. Я три года не виделся с нею и думал, что этой зимой нам удастся с ней встретиться. Но это — увы! — оказалось невозможным. Я должен избегать городов; вот уже двенадцать лет, как ноги моей не было в городе. Поэтому я не увижу Мириам до лета. Напишите мне, какое будущее ожидает, по вашему мнению, мою сестру. Ведет ли к цели тот путь, по которому она идет, и сможет ли она, идя по нему, забыть отсутствие спутника жизни. Мириам не создана для любви; любовь разбила, погубила бы ее. Она принадлежит к редкому типу женщин, которые слишком утонченны, слишком горды, слишком нежны и полны идеальных запросов для того, чтобы служить несовершенной страсти. И если бы случилось, что страсть полностью захватила ее, то это было бы чудом. Напишите же мне, какая судьба, по вашему мнению, ждет Мириам. Нужды ей бояться нечего, так как с тех пор, как умер один наш богатый родственник, мы можем жить без унижающих забот. Но этого одного еще недостаточно. Где ум в покое, там душа спит. А когда душа женщины спит, то она проходит по жизни точно в глубоком сне, и нередко рука ее хватается за недостойные руки, которые неизбежно стянут ее вниз.

Ваш Агафон Гейер».

Рената взяла второе письмо:

«Милый друг Дарья! Снова я должен благодарить вас за то, что вы меня успокоили. Я научился ценить ваш ясный взгляд, который может исходить только от ясного сердца. Мириам не впадет в заблуждения, свойственные мечтательницам, пишете вы. Я сам думаю так же. В ней есть сила, свойственная нашей расе. Вы просите меня рассказать о себе, почему я живу здесь, в га-лицийской деревне, словно в пустыне, среди людей, из которых ни один не может быть моим другом. На это я вам отвечу: человек не нуждается в друзьях. Вы, может быть, знаете, что юность моя не была похожа на юность других людей. Рано, слишком рано сорвал я плоды с древа познания и потерял всякую веру. Все, что я видел, казалось мне старым и хрупким, скучным и обреченным на гибель. Я стал борцом за новую религию и новую мораль. Я верил, что своими речами и поступками, не похожими на речи и поступки других, я укажу людям новый путь. Теперь я и в это не верю. Я не могу, впрочем, говорить о разочаровании, потому что по-прежнему остался верен самому себе. Едва достигнув двадцати лет, я женился на соблазненной женщине, ничуть не заботясь о том, что болтали злые языки. Но она была слаба и осталась мелочной; мелочность была в ней чем-то болезненным. Она не могла обойтись без людей и страдала от пересудов. Она видела уже не меня, а того, кого видели люди. Так постепенно ускользала она от меня и в конце концов зачахла. Тогда я покинул родину и занялся самосовершенствованием. Я наблюдал жизнь мира, начиная от самых зачаточных ее проявлений до самых великих, — и молчал. И мне стало ясно, что мое призвание — молчать. Я не отрицаю и не утверждаю, а просто стою в стороне и живу. Я постарался освободиться от всех приобретенных мною раньше убеждений, и освободился. Я больше не пытаюсь ни убеждать, ни доказывать. У меня больше нет желания иметь последователей; я не жду похвал и не боюсь осуждения. Я не хочу обращать на себя внимание своими странностями, не хочу, чтобы на меня указывали пальцами и спрашивали: что это такое? Я не ношу власяницы, не закатываю глаза и по мере возможности стараюсь не отличаться от окружающих. Я побывал во многих странах и всюду наблюдал. И постепенно я научился проникать в душу каждого человека, и каждый проходивший мимо не мог уже ничего утаить от меня, потому что как его молчание, так и его ничего не значащие речи были для меня одинаково красноречивы. Я заметил, что все страдающие молчаливы и замкнуты; слыша повсюду ничего не говорящие речи, я совсем перестал придавать им значение, а смотрел на вещи, лежащие как бы в глубине воды. Я видел страдание там, где не видели его другие, и сам глубоко страдал. Каждая глупость, каждая несправедливость, каждое притеснение вливались в меня, и вскоре я почувствовал себя до того полным ими, что стал думать, что время мое близко. Во мне укрепилась глубокая вера, что тот, кто освобождает самого себя путем страданий, тот освобождает всех страждущих, которые никогда этого не узнают. Ничто в мире не исчезает бесследно, а в особенности безмолвная жертва. Если воздух не возвестит этого, то это должен сделать прах, в который я рассыплюсь. Ничто не пропадает напрасно. Тот, кому я пожимаю руку, передает мне свою тоску и заботы, и я молча беру их. Быть добрым — это все; а быть добрым — значит все видеть и от всего страдать. Каждый чувствует, что я несу вместе с ним его вину и его несчастье, но только в тысячу раз увеличенные. Поэтому он чувствует себя сильнее, и на душе у него делается легче. Время открытого мученичества прошло. Мученик тот, кто погибает, полный таланта и призвания. Я еще не старый человек, мне тридцать пять лет, но жизнь, моя близка к закату, я это отлично знаю. Мой организм начинает разлагаться, хотя, собственно, не физические страдания губят меня. Здесь, среди галицийских евреев, смерть ходит с острым мечом. Я вижу, как гибнут мои соплеменники, как бы под бременем вечного проклятия. И я чувствую себя вместе с ними виновным в великой ошибке, омрачившей землю. Они толпятся вокруг алтаря умершего бога и ведут себя так, как будто он еще жив, но только не хочет их слышать, и жертвой этого рокового заблуждения падет еще не одно поколение. Здесь причалил я к берегу, и сюда приходят ко мне дети из трех деревень; их набирается больше сотни. Я не учу и не наставляю их, все делается как бы играя. Они находят себя во мне и удаляются от мертвого бога. Я хожу с ними в лес, они там поют. Наступает вечер, и они становятся совсем другими, как будто дают какие-то таинственные обещания. Один из них, бледный мальчик с удивительно мужественными глазами, подошел ко мне и спросил, люблю ли я его. Подобный вопрос — целое событие; он свидетельствует о том, что семя упало на добрую почву и дало росток.

Ну, довольно обо всем этом! Моя рука, не привыкшая писать, устала. То, что вы читаете, милый друг, жалкие слова, обрывки чувств, один лишь намек на действительность.

Агафон Гейер».

Многое в этих письмах было непонятно Ренате. Одно только было для нее несомненно: в обращении совершенно случайно стояло имя Дарьи, в действительности же они предназначались ей, Ренате, ей одной и никому другому. Они были вестью, которой она долго, долго ждала. Но не было ли уже слишком поздно?..

Она сосчитала свои сбережения. У нее было тридцать шесть гульденов, скопленных с таким трудом. Они имели в глазах Ренаты гораздо большую ценность, чем представляли в действительности. Половину ночи она просидела за шитьем. В углу спал, свернувшись, Ангелус.