Злые боги Нью-Йорка - читать онлайн книгу. Автор: Линдси Фэй cтр.№ 59

Он помолчал, провел ладонью по обтянутой шелком грудной клетке в странном жесте самоуспокоения.

– Полиция действительно нашла к северу от города… они действительно…

– Да, – подтвердил я. – Девятнадцать.

Казалось, этот факт физически оскорбил доктора, и я всем сердцем уважал такое проявление чувств. Доктор Палсгрейв помахал под носом флаконом с нюхательной солью.

– Мерзко. Чудовищно. Я должен немедленно осмотреть тела; возможно, мне удастся помочь вам. Не прикасайся к нему, маленькая дурочка, там яд! – рявкнул он на Птичку, которая немедленно поставила обратно небольшой хрустальный графин.

Едва зелье было спасено от ее нежных ручек, доктор мгновенно успокоился. Он тепло улыбнулся Птичке, извиняясь, его злость испарилась, будто ее вовсе не было, и в эту секунду я понял, почему он ей так нравится. Грубость всецело исходила из его искренней одержимости благополучием ребенка. Мне он тоже нравился.

– Безусловно, – согласился я. – При условии строжайшей секретности, даже от остальных «медных звезд». Этим делом занят только я. Да, так ваше письмо…

– Оно едва меня не прикончило, – пробормотал он, вновь прибегнув к синему платку. – Возьмите, видеть его не могу.

Я взглянул на Птичку, но она продолжала свои исследования набора химических инструментов; правда, теперь – послушно заложив руки за спину. Тогда я уселся и прочитал одно из самых странных писем, которые мне когда-либо попадались.

Я вижу только одно.

Был человек, кто делал работу своего Бога. И когда человек увидел, в чем эта работа, он устыдился, хоть и знал, что это его бремя. И спрятался он, и рыдал, призывая Ангела Смерти. Я вижу только это, и ничего иного во веки веков, аминь, только тела, такие маленькие и такие растерзанные. Погубленные. И ничего больше.

Такие маленькие, что не мерзость вовсе, я гнал это прочь, но вот снова оно вернулось ко мне. Господи, помоги мне, Господи, спаси нас, я выплакал бы глаза, если б мог, но я по-прежнему вижу тела, запятнанные ранами. И ты, когда ты видишь глазами своими малых сих, когда их глаза белы, а тела жестки, как кость, что ты можешь поделать, как укрощаешь себя? Я вижу только их. С пустотой в мертвых глазах. С холодом звезд. С намерзшей рыбьей чешуей.

Я – сломанная челюсть.

Заверши свой труд и прекрати это, чтобы они больше не смотрели. Им нужно, чтобы ты закончил, как однажды закончу я. Исправь сломанное. Я вынужден сломать другое, но жажду, чтобы все завершилось. Не подпускай, не подпускай меня ближе.

– Оно не подписано, – откашлявшись, сказал я.

Убогая попытка разумного замечания. Но, по правде говоря, у меня глаза на лоб полезли. Палсгрейв усмехнулся было, глядя на меня, но смешок быстро перешел в дрожь. Язвительности у него поубавилось.

Я смотрел на листок и пытался выжать из него все, что мог. Письмо, которое утром показал мне Вал, я просматривал слишком бегло; самое первое, пришедшее в мое логово на Элизабет-стрит, – заметно медленнее. Если бы у меня оставались те два, я бы сравнил бумагу, почерк, цвет чернил, поскольку у всех трех писем был сходный дух. А сейчас, чтобы сравнить прежние письма с новым, иначе разукрашенным обрывком безумия, мне придется заниматься сомнительным делом. Если понадобится, текст первого можно отыскать в «Геральд». Но когда нужно сопоставить особенности самих писем, от текста в газете толку немного. И сейчас я старался изо всех сил, вытягивая их из своей памяти.

Я погрузился в воспоминания. В двух первых письмах много ошибок, не исключено, что сознательных. Это же – безумно, но грамотно. Первые два написаны крупно и четко, как в прописях ученика, сплошь печатными буквами, не выдавая личности или характера автора. Возможно, он просто не умел писать лучше. Или сознательно писал таким почерком, желая замаскировать себя. Новое письмо выводила образованная, но трясущаяся рука, так что оно едва читалось. Как будто автор боялся собственных слов. Под влиянием спиртного или наркотика, шарахаясь от наполненных печалью и ядом фраз, которые резали ему глаза. И, наконец, первые были подозрительно бодрыми, настолько мелодраматичными, что я заподозрил в них сенсационную чушь. Надеялся на чушь, признался себе я. Ради города, ради ирландцев, «медных звезд» и даже ради проклятой Демократической партии Вала. А из этого письма сочилось не злорадство, а ужас, и ужас искренний.

– Полагаю, почерк вам неизвестен? – решился я.

– Вы идиот, его же практически невозможно разобрать. Да и с чего бы мне его знать?

– Этой личности определенно известно о вашей работе.

– Все знают о моей работе! – закричал чудаковатый человечек. – Вот почему это… эта… зловредность отправлена мне! Я доктор, который работает исключительно с детьми, я такой единственный, я… Положи на место! – загремел он, кожа вокруг седых бакенбард покраснела от гнева.

Птичка выронила зловещего вида нож, за который все еще цеплялись какие-то растительные ошметки. Вновь сложила руки – на этот раз, каясь, перед собой.

– Я не поранюсь, обещаю.

– О господи. Спасибо, – признательно выдохнул он. – Я счел бы это огромным благом.

– Так вы пойдете в Гробницы осмотреть тела? – спросил я. – Найдите Мэтселла, он лично вам все покажет. Вы больше ни с кем не должны разговаривать.

– Я отправляюсь прямо сейчас.

– Я могу оставить письмо у себя?

– Мистер Уайлд, – прошипел он, – если я до конца своих дней не увижу больше этот кусок мерзости, я уйду на тот свет счастливым. Унесите его из моего дома. А теперь пойдемте… да, детка, и ты тоже. И побыстрее. Насколько я понял, мистер Уайлд, вы не намерены сопровождать меня?

– Я занят расследованием другого следа, – пояснил я, когда мы вышли из дома. – Если вы в деле, я загляну к вам вечером. Посмотрю, что вам удалось выяснить.

– Если вы должны – а я полагаю, что должны, – тогда ничего не поделаешь, – вздохнул он. – Тогда до свидания.

– До свидания, доктор Палсгрейв, – сказала Птичка.

– Чего бы ей хотелось? Ага, – с нежностью фухнул доктор, достав из кармана карамель в обертке и бросив ее Птичке. – Птенчики. Такие беспокойные создания. Доброго вам дня.

– Этот человек безумен, – заметил я, когда прямой, как шомпол, джентльмен принялся махать экипажу своим потрясающим синим платком.

– Вполне для дернутого загона, – согласилась Птичка, разворачивая конфету. – Он потрясающий, правда, мистер Уайлд?.. – Она помрачнела и взглянула на меня. – А это письмо, оно от… от человека в черном капюшоне?

– Не знаю, – ответил я, помогая ей забраться в экипаж, которому я махнул рукой. – Но я узнаю, пусть даже ценой своей жизни.

Мотт-стрит рядом с Пятью Углами, неподалеку от Байярда, походила на заразу, растекающуюся по сточным канавам. А в августе лихорадка ухудшается, краска облезает, дерево трескается, как кожа в больничной палате, а перед глазами дрожит горячий и влажный воздух. От блеклых отливок стекол дома выглядели отупевшими. А запах… Каждая открытая створка изрыгала куриные потроха и остатки овощей, которые гнили вместе с другими, сброшенными с верхних этажей. Не думаю, чтобы Птичка когда-либо бывала в такой адской дыре, поскольку она держалась рядом, настороженно глядя по сторонам широко распахнутыми глазами. Она смотрела на потеющих чернокожих, сидящих в дверных проемах: в руках соломенные шляпы, на коленях – кружки. На ирландцев, которые, истосковавшись по честному труду, бездумно курили, облокотившись на подоконники. Здесь страдание тянулось к вам прямо от булыжников мостовой, пробиралось до костей, просачивалось сквозь усталые ноги.