Тело Кристины - читать онлайн книгу. Автор: Макс Монэй cтр.№ 17

Подождите минуточку, я мигрирую в другую комнату.

Вот она — спальня моей жены. «Наша» спальня до моего падения. Четыре года я не видел этих голубых стен, потертого паркета, посреди которого теперь красуется безупречный прямоугольник от убранного ковра, непаханая целина, по которой так и тянет пройтись босиком, с четырьмя кружочками по углам, словно выжженными каленым железом. Трава больше не вырастет на этих местах. Как, впрочем, и ничто живое вообще.

Хм, она не забыла даже замуровать окно. Заметьте, если бы это было не так, вы бы сами удивились. Эта женщина все предусмотрела. Мне нечего больше добавить к этой горькой иронии, которая выскочила как-то сама собой: то же самое ее отношение к жизни, перед которым я когда-то немел от восторга, теперь служит идеальным орудием моего убийства.

Это тот же механизм, что делает для вас невыносимыми любимые причуды бывшего партнера. Те из них, которые еще недавно заставляли вас задыхаться от счастья, становятся противны до омерзения, когда любовь собирает свои манатки и сваливает. О, тот головокружительный карнавал милых привычек. Где перемешаны невпопад трогательный акцент в произнесении некоторых слов. Своя манера держать ложку и вилку и даже голову в такси, когда машина делает еле заметный вираж. Неискоренимая привычка строить из себя знатока в магазине спиртных напитков. Наверняка вы испытывали подобное, когда давились от смеха, пока ваша половинка блистала познаниями в области марочного виноделия. Все эти едва уловимые машинальные жесты, такие милые обожающему сердцу, оборачиваются настоящим кошмаром, когда любовь решает вдруг смотать удочки. Тогда один вид ароматических свечей, расставленных на столе сердечком, выворачивает ваше сердечко наизнанку с желудком в придачу.

Мое сердечко разбито видом этого окна. Оно как немой приговор. Сердце разбито, но меня ни капельки не тошнит.

Хм, моя теория тут же находит исключение в моем собственном лице. Здравствуй, грусть.

Я затрудняюсь определить, сколько мне еще осталось жить. Я полагаю, с голоду тоже в одночасье не умирают. От радости тут не попрыгаешь. Особенно не с чего. Днями напролет созерцать, как ты медленно угасаешь, все с большим трудом выползая на водопой к источнику воды. И все это ради того, чтобы в один прекрасный день бесславно подохнуть в одиночку на пороге собственного сортира.

А ведь я был так недалек от цели! Я был настолько уверен, что моя злоба запросто переплюнет ее в весовой категории, что моя ненависть окажется жирнее ее. До такой степени я был убежден в этом, как будто отныне и навсегда где-то была предначертана победа всех Давидов над всеми Голиафами, что даже создал себе подставную семью, клан, свою мафию, которая с наступлением ночи собирается над шахматной доской решать мою партию. Команда белых состояла из Жака, волшебной горошины моей принцессы и меня самого. Черных — из Питера Пена и армии лилипутов. Маленькие и слабые должны побеждать всегда. Так я понимаю. Чего же логичнее, чем взять за образец лучшие из их маленьких побед! Ведь мы все братья по оружию, а оружие у нас одно — хитрость, потому и шахматные партии тянулись целую вечность. Когда король лилипутов посадил королеву к себе на закорки, чтобы переправить ее на другой конец поля, мы с моей командой тут же освистали этот ход в знак протеста. Теперь у нас, белых, будет целых два часа в запасе, чтобы переиграть все стратегии, применимые для выхода из безвыходного положения, в которое мы, как всегда, загоняем себя неверным ходом в начале игры из-за того, что горошина Жака частенько витает в облаках.

Каждую среду мы с моей матушкой ходили в ресторан после ее визита к парикмахеру, долговязому и очень худому дядечке, который при своем росте и худобе непонятно каким чудом умудрялся сохранять вертикальное положение. У него были руки необычайной длины, чрезмерной. Они развевались вокруг тела, как праздничные ленты вокруг ярмарочных качелей. Я был уверен, что они не отрывались при малейшем порыве ветра только благодаря каким-то колдовским чарам. Мамино появление всегда сопровождалось у него безудержной жестикуляцией. А как поступили бы вы, если бы Папа Римский вдруг ни с того ни сего ввалился к вам в кухню без всякого предупреждения? От скорострельности и количества его речевых боеприпасов у меня неизменно начинала кружиться голова, он топил меня своим словесным поносом так, что в итоге я оказывался в головомоечном кресле. Матушка сидела у меня по правую руку, а по левую руку сидела одинокая старушка с восстанавливающей маской на лице. Она была настолько неподвижна, как будто приехала сюда только для того, чтобы не помирать в одиночку. Подозреваю, что я был недалек от истины. Регулярно раз в месяц я должен был проходить через две тысячи рук этого ненасытного спрута из китайского шелка. Вооруженное ножницами, это непредсказуемое животное казалось мне таким же опасным, как шальная пуля, попавшая в бронированный сейф. Мне частенько случалось вскрикивать от испуга, закрывая глаза руками. Я всерьез опасался, как бы в порыве вдохновения он мне однажды не выколол глаз.

В ресторане наше появление провоцировало не меньший переполох, но на более высоком уровне: тут все выглядело так, как будто мы улей наподдали ногой. Метрдотель без долгих церемоний тут же бросал клиентов, которых он в это время обслуживал, и кидался к двери с блеском в глазах, который мне не забыть до конца моих дней. Официанты быстро ставили приготовленные блюда на подвернувшиеся столики, тем более что они их не обслуживали, и устремлялись к нам, чтобы поприветствовать. Они соперничали друг с другом в галантности, расплывались в дурашливых улыбках, а затем снова возвращались к своей кухонной свистопляске. Но первоначальный порядок был уже нарушен, и равновесие великолепно поставленной кулинарной хореографии было перевернуто вверх дном. Я много раз замечал выпрыгнувшего из фаянса рака, завершавшего свое кругосветное путешествие в декольте какой-нибудь посетительницы, которая становилась такой же красной от стыда и гнева, как и ракообразное, утонувшее на наших глазах в бесконечных складках материи и плоти.

Каждую среду между двенадцатью тридцатью и тринадцатью часами изумленным посетителям «Кафе де Пари» приносили покрытые безе лимонные торты вместо телячьих потрохов и несоразмерные счета вместо меню, по которому можно сделать заказ.

Наше водворение занимало добрые четверть часа. Наш столик, лучший в ресторане, был неизменно украшен свежей розой, и каждую неделю роза была другого цвета. Под конусом моей салфетки всегда был спрятан шарик для игры или картинка. Я знал, что на самом деле они символизировали те меха и драгоценности, которые никто не осмеливался да и не мог подарить моей матери. Но моя неприкрытая детская радость от этого ничуть не страдала.

Матушка принимала эти знаки почтения со сбивающей с толку непринужденностью, искренне убежденная, что с ней обращаются как с рядовой смертной. Часто бывало так, что клиенты, которых скандальным образом отказывались обслужить из-за ее появления, принимали ее за звезду, и я слышал, как из набитых ртов вылетали обрывки знаменитых имен самых красивых женщин французского и мирового кино того времени. Они были похожи на маленькие острые перчики, которые, словно присевшие птички, украшали собой край тарелки, такие же яркие и пикантные, какими были все образные прозвища той поры. Я гордился так сильно, как только может гордиться своей мамой маленький мальчик. В те минуты я благословлял материнское простодушие, потому что без него природная стыдливость непременно взяла бы верх и нам пришлось бы возвращаться домой сразу после парикмахерской. Это те моменты моего детства, о которых я вспоминаю чаще других. Точнее, они сами всплывают у меня в памяти без каких-либо усилий с моей стороны. Точно так, как в самые отчаянные минуты реальной жизни перед нами вдруг неожиданно всплывают самые дорогие картины прошлого. Добрая память — это бальзам на душу. Но старушка-память забывает, что прошлое быстро ржавеет, и сладкие воспоминания разъедают вас как ржавчина, когда надежда хлопает дверью не с той стороны.