Впрочем, особой тревоги у него не возникло.
Все еще — не возникло.
И позже, за обедом, когда вся компания в лицах проигрывала вчерашние метания всклокоченного журналиста, от души над ним потешаясь, Костас смеялся вместе со всеми.
Предчувствия?
Сколько раз потом, позже, когда все уже произошло, его спрашивали о предчувствиях?
Раз сто, никак не меньше.
Сам же он последние дни, случалось, часами напролет думал о том же. Вернее, вспоминал, анализировал, пытался обнаружить в этом совсем недалеком прошлом какой-то отголосок грядущей трагедии.
Предупреждающий знак судьбы.
Пусть даже намек — незначительный и невнятный.
Не было ничего!
Не было!
Костас готов был принести любую клятву.
Но что за толк в клятвах теперь, если в тот день настроение у всех было превосходным.
— Костас! — Доктор Эрхард заглянул к нему спустя некоторое время после обеда. — Ваша связь все еще бастует?
— Как и ваша, профессор.
— Да-да. Не могу сказать, что я так уж горю желанием сообщить миру о нашей находке, тем более что наш молодой друг наверняка уже растрезвонил об этом. И — можете не сомневаться! — к тому же дал волю своей фантазии. Однако для серьезных опасений, пожалуй, нет оснований. Череп Влада Третьего — не летающая тарелка, и потому нашествие любопытствующих нам не грозит. Связь с миром, однако, нужна. В конце концов, я должен сообщить о том, что произошло, официально, и в первую очередь тем, кто, собственно…
Рихард Эрхард неожиданно замялся.
Костас держал вежливую паузу, что отнюдь не мешало ему мысленно продолжить смешавшегося профессора:
«…заказал наши изыскания и щедро финансирует деятельность экспедиции. Об этом можете не беспокоиться, герр профессор. Давно исполнено».
Пауза между тем затянулась.
И Костасу попросту надоело ждать.
— Я вас понимаю, Рихард. Связь, разумеется, надо восстановить. Собственно, я и собирался именно сейчас идти вниз, в деревню. Позвонить. Сообщить. Возможно, заказать новый комплект аппаратуры. И вообще прояснить обстановку. Так что если у вас нет возражений…
— Нет-нет, какие могут быть возражения? Вот только… новый комплект? Он вряд ли понадобится. По крайней мере в этом сезоне. Думаю, нам скажут, что пора сворачивать работы. Тем более теперь, когда есть такой результат. Так что отправляйтесь, друг мой. И поторапливайтесь, с каждым днем темнеет заметно раньше. Впрочем, если вдруг что-то задержит вас дотемна — не беда. Вернетесь завтра утром, в деревне, кажется, можно переночевать…
«И еще как!» Костас снова мысленно подхватил неспешную речь профессора.
В памяти немедленно отразилось нечто совершенно конкретное.
И настолько приятное во всех отношениях, что, легко спускаясь по склону горы, он уже совершенно точно знал, что никак не успеет вернуться в лагерь до наступления темноты.
Равно как и то, где, и тем более с кем, проведет ближайшую ночь.
Какие там предчувствия и знаки судьбы!
Умный тридцатисемилетний мужчина, как ребенок, радовался предстоящим забавам.
Мог ли он знать, что маленькие плотские радости, которые на самом деле ожидали его в крохотной деревушке внизу, сутки спустя чужая, бесстрастная рука, поразмыслив, втиснет в короткое, емкое и не слишком приятное на слух слово — алиби.
Спасая тем самым его, Костаса Катакаподиса, свободу, а быть может — и жизнь.
Мог ли он знать?
И кому из смертных, скажите на милость, вообще по силам предположить такое?!
В лагерь он возвратился ранним утром.
Косые яркие солнечные лучи насквозь пронизывали пространство.
Тонкая предрассветная дымка еще клубилась, цепляясь за мохнатые лапы деревьев, пыталась избежать неминуемого, задержаться на поверхности земли, спрятаться в густых зарослях кустарника, залечь густыми тенями вокруг замшелых крепостных развалин.
Тщетно!
Наступающий день безжалостно гнал ее прочь.
Ему хотелось быть ярким и красочным — полутени были ни к чему.
Лагерь вопреки ожиданиям Костаса еще спал.
Это была воистину нечаянная радость, потому что физическое состояние блудного сына никак не располагало к общению с кем-либо.
Радости жизни, вкушенные накануне, теперь жестоко терзали тело.
Что же касается души, то она дремала, избегая воспоминаний.
Так было спокойнее.
Утро было прохладным, как, впрочем, почти всегда теперь, в конце августа.
Ночи — те и вовсе были студеными и сырыми.
Совсем осенними уже стали ночи.
И, тем не менее, полог палатки Джилл Норман оказался распахнутым.
Это было странно — даже мутное с похмелья сознание Костаса отозвалось слабым удивлением.
Во-первых, Джилл постоянно мерзла даже в теплую погоду. Что уж говорить о промозглой ночи!
Во-вторых, и это было известно Костасу лучше, чем кому-либо в экспедиции, девушка постоянно простужалась. Он, в свою очередь, исправно снабжал ее лекарствами, которые Джилл потребляла с явным удовольствием и немедленно требовала новых. Джилл Норман опреде-денно принадлежала к той породе женщин, которые обожают лечиться.
И помешаны на своем здоровье.
Вот в чем было дело!
Распахнутый полог ее палатки крепко зацепился в сознании Костаса и пульсировал там красным маячком тревоги.
— Джилл!
Он попытался докричаться до нее с того места, где стоял, — двигаться было тяжело и, понятное дело, совершенно не хотелось.
В ответ — тишина.
«Ну, разумеется! Молодые, здоровые особы, ведущие к тому же правильный образ жизни, спят поутру крепким сном праведниц. И потому пожилым, невыспавшимся алкоголикам приходится…»
Пребывая в состоянии похмельного синдрома, Костас, как правило, выражался в высшей степени иронично.
Он и теперь остался верен себе.
— Джилл!
Из палатки тянуло сладким ароматом модного парфю-ма, к нему примешивался слабый запах лекарств.
«Еще бы! Она перетаскала к себе добрую половину лагерного запаса медикаментов. Но дрыхнет по ночам с открытой форточкой. Какой, к черту, форточкой? Что за ересь я несу?..»
— Джилл, это Костас. Извини за беспокойство, но сейчас ты рискуешь схватить воспаление легких…
Он прокричал это, почти засунув голову в палатку. Она не отозвалась.