Исповедь пофигиста - читать онлайн книгу. Автор: Александр Тавровский cтр.№ 71

— Дарум! По кочану! — говорил я по-русски и хлопал себя по лбу.

Он сочувственно кивал головой.

— Херр Лукацкий, вы есть очень интересный запущенный случай. Ваш ишиас мы изучаем всем отделением с утра до вечера, но так и не поняли, как он связан с вашим голодом после еды.

Следом являлся второй совершенно ослепительный гигантский негр, черный динозавр! После Гитлера Германия влюбилась в негров. Это второй народ после евреев, которых она так любит. Все ведущие сексуальных и музыкальных передач — сплошь негры и негритянки. Очень здоровая раса. А мой гигантский негр сразу заговорил по-русски:

— Привет! А вы зачем сюда приехали?

— Я, — говорю, — приехал сюда лечиться. А вы?

Он расхохотался и сказал:

— О! Так… так! Тогда я сделаю вам один совсем маленький укольчик, и мы будем на вас смотреть.

— Все, что угодно, кроме пункции! — согласился я.

— О’кей! — веселился негр. — Мы вообще не применяем русских пыток.

Но после его укольчика я увидел загробный мир, на краю которого стоял мой «рекорд», и Светка Кузькина жалобно стонала:

— Вчера только заправилась, а сегодня стрелка опять на красном!

В больнице я увидел живого курда. Не, не террориста. А может, и террориста… Настоящий живой курд, как по телеку. Нелегал, почти ребенок, а уже курд. С дикими чеченскими глазами и русским языком. Откуда я знаю, где он его подцепил?

Он сам ко мне подошел попрощаться. Его на следующее утро выписывали и могли сделать визу в Турцию, а он в Турцию не хотел, и Турция его не хотела. Поэтому все курды, живущие в Германии, постоянно борются за права курдов в Турции, и при мне боролись, даже напали на израильское посольство. У курдов был похищен их самый главный террорист, его турки приговорили к расстрелу, а похитили другие террористы. Словом, курдом! Так курды чего удумали! Что это «Моссад» подговорил турков, чтобы они наняли бандитов украсть этого суперкурда. Я сразу этого курденка предупредил:

— Ты ко мне слишком близко не подходи, у меня ишиас. Такая зараза! Еще подхватишь, и вот тебе, Лука, новый холокост в натуре.

Но с этим курдом мы подружились до утра. В Германии ему делать нечего, работы нет, даже в больницу положили по случаю. Он тут немножко помогал немцам по хозяйству, «по-черному», за койку. А какие-то злые курдские дядьки заставляют его бороться на немецких улицах за Великий Курдистан. Что дома? Дома не поборешься: турки — звери, янычары. В Израиле эта лучшая в мире «Моссад», а немцы пока терпят и в Турцию не гонят, даже нелегалов.

— А то наши их предупредили, — говорит, — если прогоните, устроим Великий Курдистан в Германии. О’кей?

Серьезно говорит, гад, не шутит и глаза косит на меня. Такой пальцем зарежет, бандит до рождения.

Лежал со мной рядом и озорной немецкий дед. В первый же день он показал мне свою руку:

— Я был в Киеве и там ранен. Я все помню!

— Дедушка, — говорю, — я тоже был в Киеве и тоже мог быть там раненым или убитым. Я вас очень даже понимаю.

Дед кинул в меня конфеткой и зарычал:

— Не говори мне «вы», мы же камрады! Говори «ты».

— У нас в Киеве таким древним дедам, как ты, «ты» не говорят, даже когда убивают.

— Мы не в Киеве!

Тоже верно. Я как-то об этом совсем забыл.

Деду понравилось кидать в меня конфеты, а мне их ловить. А еще он хлопал меня по шее — ну, любовь последняя!

Я ему говорю:

— Дед, в твоем возрасте это опасно.

А он отвечает:

— Матка нах хауз.

Тогда я рассказал иностранцу, что такое «матка» по-русски, вдруг он не знает. Он так ржал, как молодой…

А как-то нацепил на себя шикарный костюм, прилизался. Я даже загрустил: выпишут камрада, кто будет в меня конфеты кидать? А он наклонился и шепчет:

— Я иду в кирху новоапостольскую. Туда и русских пускают. Хочешь?

— Нет, — говорю, — не хочу, мне поздно веру менять, я уже слишком стар для измены.

Второй сосед — очень серьезный гортанный бош, Эрик, все время делал сложную гимнастику, как Каллистрат Матвеевич. Я попробовал рассказать ему о себе. Он ни хрена не понял, но сказал:

— Ты уже неплохо говоришь по-немецки, но мы тебя здесь еще подучим и тогда, может быть, поймем.

Я тоже ни хрена не понял. Чему он может меня научить, если я уже и так неплохо говорю по-немецки, а он не знает русского?

— Как это будет по-русски, — спрашивает и показывает на телевизор.

Я сразу вспомнил, не надо!

— Телевизор.

— Телевизо!.. — отчеканил он.

— Не халтурь, говори полностью. Мне тоже с вами не сладко: засунули все приставки в зад.

Он покраснел, поднатужился и снова выдавил:

— Телевизо!

Каждый вечер Эрик интересовался, не нападет ли Россия на Германию.

— Не, — говорю, — спи спокойно. Здесь уже столько нашего брата, что это была бы гражданская война. Ты что-то имеешь против? Я — да.

Мой ишиас решили не удалять, пожалели меня, блин, пожалели. Но лечили безжалостно, насмерть! Перед самой выпиской — сам, идиот, напросился — мне приписали «шлинк-тиш» — стол-петлю. Ну, испанская пытка, очень полезна для позвоночника, но в малых дозах. Чего мне ее не сделали в детстве? Был бы на пять сантиметров длиннее.

Меня затолкали в какие-то паучьи петли, кушетку перекосили, а ноги подтянули к потолку. Теперь я касался кушетки только головой и плечами. Я так засмотрелся на медсестру — голова же ниже уровня ее халата! — что не заметил, как она ушла, а я повис на собственном больном позвоночнике. Вишу, как в космосе, вниз головой, как баба с задранными ногами у гинеколога, и медленно оттягиваюсь. Двадцать минут оттягивался за милую душу, тридцать минут оттягиваюсь и чувствую, что испанская пытка только начинается. А сестры-то рядом нет. Как нет? Совсем нет! Ни на кушетке, ни под кушеткой. Вообще никого нет, кроме меня. Но я себя сам из петли не вытащу, тем более вместе с радикулитом.

Хотел крикнуть по-немецки «На помощь!», но вспомнил, что еще не выучил это выражение. Не успел, блин. А по-русски кричать только хуже: вся больница разбежится.

Все! Отсюда прямой путь в реанимацию. Может, еще оживят. Всего сорок пять минут в петле вишу, еще даже не весь окоченел, но ноги уже точно ледяные. Слава богу, зашел практикант, из русских.

— Вас давно, — спрашивает, — повесили?

А я уже и по-русски сказать ничего не могу.

Короче, спас, вытащил из петли, откачал. Родной же человек.

Назавтра забегает за мной та кранкеншвестер с извинениями:

— Ой! Знаете, я вас вчера немножко забыла! Что ж вы молчали? У нас положено кричать.