Паразитарий - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Азаров cтр.№ 64

Ковров смутился. И тогда на сцену вышел Ксавий.

— Есть такая заповедь, — мудро сказал он. — Не судите, да не судимы будете. К нам с чистым сердцем пришли столь замечательные люди из знаменитого Экспериментального театра, а мы вместо доброй встречи начинаем браниться. Думаю, что и товарищ Ковров поторопился с выводами. Надо тщательно проверить, допускал ли товарищ Ковров недозволенные методы, а для этого надо создать комиссию из семи человек. Предлагаю ее состав. Простите, я включил и свою кандидатуру, потому что хорошо знаю и Сечкина и Коврова, могу быть полезен в этом трудном деле… — Ксавий зачитал список комиссии. Проголосовали. И Мигунов поспешно закрыл заседание.

Я видел, как Ксавий ринулся к Агенобарбову, как стал его в чем-то заверять, как смеялся, отвечая на реплики Любочки. Он крикнул, увидев меня:

— Ну иди же сюда, виновник всех наших бед! — и в сторону Любочки добавил приглушенно и недвусмысленно. — А вы любите хороший темп или размеренную выносливость?

Этот столь неуместный в этой обстановке вопрос сначала будто ошарашил Любашу, но и взбодрил своей необычностью. Она ответила:

— Предпочитаю коктейли.

— Тогда вы редчайшая женщина. Я сразу это понял. Ну иди же к нам, без вины виноватый! — это ко мне и уже ко всем. — Граждане судьи, в пяти шагах накрыт стол заморскими закусками. Предлагаю пообедать и выкинуть тарелки отечественного производства с двенадцатого этажа.

— Хочу заморские закуски, — сказала Любаша.

— С удовольствием, если это действительно в пяти шагах, — сказала Шурочка. — Пойдемте с нами.

Это ко мне. И я поплелся за ними.

— Как же мне хочется настоящего! Как я устала растрачивать себя на суетное, сиюминутное! Ложь одна кругом! Измельченность! — Шурочка ломала тонкие пальчики, и они гнулись, как весенняя лоза, и столько в них было красоты, изящества и обмана!

Агенобарбов допивал свой коньяк, а Любаша размешивала карандашом шампанское в бокале.

— Ложечку возьми, — сказал я, но она со страстью:

— Ах оставь меня! А я-то думала, наконец-то пришел тот, за кем можно идти.

— Вы меня что ли имели в виду? — улыбнулся я. — Но я ведь не тот. Я обычный смертный. Раб. Даже не в том смысле, в каком великие апостолы или Моисей употребляли это слово: раб Божий, истинный слуга великого учения.

— Да не так же все! — вспыхнула Любаша, точно вспомнив ту прекрасную ночь, когда было мною сказано немало откровенных слов о моей истинной жажде прекрасного. В конечном итоге, я был уверен в этом, не жизнь мне дорога и охотно бы ее отдал за праведное дело, но боюсь я новой лжи, и еще горше умереть за очередную ложь, за идола, в которого я не верю, не хочу верить. — Еще одна ложь на моих глазах. Не так все! И зачем юродствовать… Не могу я понять, почему же не слышим мы друг друга? Почему не хотим войти в душу каждого из нас? Степан Николаевич не тот перед нами, какой он есть на самом деле. Не так всё!

— Мы привыкли к штампам. Мы убеждены в том, что Тот, кого мы ждем, не иначе как романтический герой. И тогда, в начале первого века, иудеи ждали Мессию. Они представляли Его могущественным героем, который явится в военных доспехах и поведет избранный народ к победам, к всемирному владычеству. А Он явился хрупким и нежным, смиренным и невоинственным. Он был противоположностью тому, кого ждали. Потому и возненавидели Его. Поэтому и потребовали распять Его. — Агенобарбов посмотрел на меня и, точно извинившись, добавил: — Нет, нет, я не хочу делать выводов и ни к чему вас не призываю. Я верю в то, что сегодня наступил такой момент, когда жажда второго пришествия будет настолько сильной, что повлечет за собой действительно духовные преобразования и в нашем народе, и во всем мире. Никто не знает, каким будет новый пришелец. Только одно ясно: Он будет непохожим на всех, кого мы знаем, о ком читали в книгах, слышали.

Шурочка поднялась со стула, подошла к Агенобарбову и, будто спрашивая его, сказала:

— А ведь в том роковом первом веке было немало праведников распято на крестах. Распинали тех, кто ждал Мессию, кто чувствовал явление новой веры. Героическое уже созревало в народах, народ был приуготовлен к появлению Христа. Может быть, и наша участь в том, что мы лишь готовим своим страданием, своим мученичеством явление Мессии?

— Сколько же можно страдать? Войны и революции, перевороты и бунты, реформации и консервации унесли миллиарды человеческих жизней, реки крови протекли по нашей несчастной земле, неужто этого мало?! Почему вы еще хотите крови и новых распятий?! — я счел необходимым им сказать то, о чем я думаю. — Почему вы считаете, что всколыхнуть народное чувство и общественное сознание могут только вспоротые животы, вскрытые вены и расшибленные головы? Почему вы так держитесь штампов? А не наступил ли час, когда силою отваги и мужества будет дана гарантия защищенности каждому, кто способен сказать новое слово о том, как жить дальше?! С некоторых пор мне близко учение Апостола Павла, который не говорил: "Идите на крест подобно Христу", а говорил: "Смиритесь и будьте счастливы в своей покорности".

— Фарисейство! — перебила меня Шурочка. — Зачем теоретизировать? Мы топим истинное дело в болтовне. А дело — это наш спектакль. Спектакль абсолютно нового уровня.

— Спектакль смерти! Будь он проклят, ваш спектакль, — сказал я решительно.

— Однако не следуешь ты учению Апостола Павла, — съязвила Любаша.

— Я еще не знаю, чему следовать, — мрачно сказал я.

— Не будем торопить события, — точно успокаивая меня, заметил Агенобарбов.

— Опять ждать! Опять болтовня. Слова, слова, слова, — Шурочка снова заломила свои изящные пальчики, и на лице ее мастерски изобразилось страдание. — Агенобарбов, я согласна сыграть Карудия. Я готова умереть во имя спасения жизни, во имя искусства. А что если действительно слегка кое-что сместить в сюжете? Прославился же Нерон тем, что превращал мужчин в женщин, а женщин в мужчин.

— У меня на роль невинной девушки-мученицы есть сорок шесть претенденток, — сказал Агенобарбов. — Я никак не могу добиться разрешения на одновременное умерщвление более трех персонажей. Мне говорят: "Нельзя разжигать мученические страсти. Они притягательны". Что же, они в чем-то правы. Эрнест Ренан сделал оригинальное открытие, назвав эстетику Нерона родоначальницей очищающего христианского искусства. Эстетика последователей Христа, возводящая в культ мучения, казни и страдания, была обязана преступлениям Нерона, совершавшимся на арене цирка, на театральных подмостках. Тогда впервые разыгрывались сцены из мифологических и исторических сюжетов, где какую-нибудь юную Дирцею бешеный бык подхватывал на рога и обнаженная дева издавала нечеловеческий вопль. Нечеловеческим стоном отвечали ей такие же юные девы, распятые на столбах или привязанные к столбам и облитые маслом, чтобы лучше гореть. Живые факелы Нерона освещали амфитеатр. На сцене появлялись мученики, одетые в шкуры животных, и этих мучеников-христиан разрывали собаки, шакалы, львы! Оргия Нерона была кровавым крещением римлян. Ибо, глядя на мученичество, каждый заражался жаждой столь неґобычного подвига: сгореть на виду у всех, дать миру новый отблеск апокалипсического пожарища! Не случайно сто пятьдесят лет спустя историк Тертуллиан скажет: "Мы гордимся нашими предками. Тот, кто был осужден Нероном, мог быть только очень хорошим человеком".