Лечение электричеством - читать онлайн книгу. Автор: Вадим Месяц cтр.№ 52

Дверь в комнату была приперта чемоданом, замок не работал. Где-то снаружи шаркала метла, звенели стекляшки, шуршали разгребаемые листья и сухие жуки. Длинные отсырелые подушки прижимались к стене, расшарканной желтой известкой, простыни пахли чужим человеком. Грабор лежал на самом краю кровати, его голова, наполовину прикрытая перевернутым раструбом пластикового плафона, казалась случайным предметом среди вороха скрученных простыней, человекообразного одеяла, бутылочек, тюбиков, рассыпанных сигарет. Он слушал звуки улицы, плеска воды в ванной комнате и женщины, поющей в плеске этой воды под душем. Ему хотелось пить, но он знал, что не осмелится прикоснуться к этой воде до тех пор, пока не поймет, в какой стране мира он находится. Он знал слова Тихуана, Мексика, Лиза, Новый год, Миллениум, таксисты, но они означали для него ровно столько, сколько могут означать любые другие слова — например, мракобесие. Об этом слове он и думал, подставляя к нему залетных попутчиков: мракобесие катаракты, мракобесие перпендикуляров, мракобесие раскрасневшихся… больше всего ему понравилось — мракобесие араукарии. Последнее мракобесие араукарии. Вот этого ты и ждал: новый век перпендикулярного катарсиса; люди раскраснелись, летают на машинах, изобрели бессмертие.

Лиза вышла из ванной, сияющая плотской чистотой, она небрезгливо ступала по липкому карпету мотеля, который с четвертого раза попался им вчера под колесо: в других местах американцев опускали на деньги.

— Мы едем на пирамиды, — сказала она. — Хочу видеть Тутанхамона. Вставай, мальчик. Помчались.

Грабор промолчал, лишь включил Тутанхамона в список своих мракобесий. Он разглядывал Лизу, как неверный отец впервые разглядывает своего взрослого ребенка. Женщины — достойное создание природы, близкое к совершенству; они нужны только в исключительных обстоятельствах.

— У меня нет ни документов, ни денег. Я хочу домой.

— Ты человек или бумажник? — спросила она мимоходом, отодвинула чемодан и распахнула дверь. — Мексика! Чебуреки! Человеки!

Они рухнули в койку, стреножились, шевелить ногами и руками сил не было. Лизонька заговорила первая:

— Я все знаю про твой Бразильский Шелк. Она проститутка, не обманывай меня. Где вы с ней встречаетесь? Ты знаешь, куда едешь, ты всегда знаешь, куда едешь.

— Купи шампанского. Я сейчас позвоню — и будет шампанское.

Лиза встала на четвереньки, поднесла к губам безжизненную телефонную трубку. Та выскользнула из ее неусердных пальцев, телефон не пиликал. Девочка пошла в ванную чистить зубы.

— Я знаю. Я все знаю. Скажи сам.

В дверном проеме появилась горничная, заговорила, не поднимая глаз. В двенадцать часов они должны были отсюда выметаться; сейчас полвторого. Лиза прикрыла наготу шторой, Грабор приподнялся на кровати, обнажив красивую шерсть на своей груди.

— Юниа Совьетика! Салуд! Вы читали «Семь деталей мировой головоломки»? — Грабор старался говорить как можно проникновеннее. — Инсхуриенте Маркос, он здесь, у вас. Мы пришли ему на подмогу. Ну, хотя бы на пару часов. Можно?

Женщина слушала его, но, как ему показалось, недостаточно внимательно.

— Вы в курсе, что доход Дженерал Моторс выше валового продукта Дании? У Форда выше Южной Африки! Дайте рабочие места антиглобалистам! Еньки гоу хом! — продолжал он представлять свои воззрения по возможности дружелюбно, но вдруг психанул от усталости. — Толстая, подари ей мою зажигалку! — Он швырнул ее Лизоньке, но та не стала ловить, разочарованно отстранилась, извинилась перед горничной и прикрыла дверь.

Надо мотать домой, повторил про себя Грабор, когда Лизонька ушла разговаривать с менеджером. Он начинал ожесточаться, подходило время опохмелиться и продолжать банкет нового тысячелетия. Он не видел различия между двухтысячным и две тысячи первым: празднуют пышно, как никогда; день сегодня особенный, и трястись на койке в чужой стране нет смысла. Мексика казалась ему липкой и враждебной. Он не знал названия местных денег; пиастры? Ванная оказалась выкрашена в густой красный цвет, по скользящим следам кисти можно было полностью изучить работу маляра; плитка на полу тоже была красной, но вдоль стен чередовалась с белой. Он встал под душ, улыбнулся с трагической признательностью горячей воде, нормальной работе смесителя и кранов. Когда он вышел, Лизонька уже собрала вещи.

— Он требует еще одну двадцатку, — сказала она. — Индейцев терпеть не может. Телефон заблокирован. Надо где-нибудь купить карту местности. Мы едем на корриду. Хочу посмотреть на мужчин. — Она окинула Грабора взглядом так, что ему зачесалось под мышками.

— Мне надо помянуть Бубу, — процедил он. — Отвези меня в Америку. Меня здесь арестуют. — Высморкался. — Выпей памяти своего Баланчина.

— Кого? — растянула она по восходящей.

— Кто у тебя в балете?

— Дети у меня в балете… — сказала Толстая рассеянно. — Мои однояйцевые двойняшки… В их честь построили Торговый Центр. Они так забавно цеплялись друг за друга… И этот ослепительный день под дождем… Что ты привязался ко мне? Я работаю на тебя, говорю тосты. В тебе осталось хоть что-нибудь святое?

Было видно, что за эти несколько секунд она очень устала, что она не в силах плакать или что-либо объяснять.

— Ты привязался ко мне в самолете, научил кривляться, красить волосы, позировать голой… Ты кончил в меня кровью в Бостоне, Грабор, а такого не бывает. Он мне не дал, не захотел. Он всегда был пидором, ему было со мной неинтересно. И умер как все. Оставил завещание восьми мальчикам с шестьдесят девятого года. Каждому по несколько миллионов. Хорошо любить счастливых? А потом… Потом наши дети погибли в автокатастрофе. Ненавижу Вашингтон.

Почему-то в Грабора вселилось такое же усталое безразличие и покой. Он подумал, что если настоящие дети погибли три года назад, то вымышленные погибли сегодня. Ему стало жаль сегодняшней новогодней смерти. Некоторым людям нужно позволять врать в этой жизни, это не дозволено никому, особенно детям и старикам, — но если все мы произошли от женщин, можно простить им что угодно.

— Девочка, а откуда фотографии? — спросил он.

Толстая бросила в него бесформенной влажной подушкой.

— Из журнала. Взяла и сканировала. Из «Таймс». Неужели ты не понимаешь, что я хотела тебе понравиться. Интересничала. Так делают все девочки.

— Извини, я просто не знал. Отвези меня домой, — повторил он и вспомнил, что у них по-прежнему нет дома.

Опять вошла католическая горничная. Ее поздравили с подоспевшими праздниками.

Во дворе мотеля стояли коллекционные автомобили. Проржавевший «Джип» времен второй мировой, ценный лишь по причине своей ржавчины и простоты. Два «Студебеккера»: «Диктатор» 32-го (здесь все считали, что когда-то он принадлежал Эскобару) и «Президент» (тоже тридцатые), какие-то легковые автомобили, вернее, их останки: наполовину истлевшие от солнца, с выглядывающей из капотов проросшей травой. «Президент Стейт Лендкруизер» 41-го года стоял на четырех сваях, сложенных из кирпичей, в левом углу двора, прямо у гостиничного офиса. Единственный послевоенный «Мерседес» приближался к роскошеству образца; хозяин отполировал его крылья из нержавеющей стали, сменил обшивку в открытом салоне, прицепил новые колеса. Напротив громоздились невероятные деньги, но деньги думали на языке кактусов и пиастров. Владелец пиастров замер в дверях. Высокий, скорее обрюзгший, чем крупный; в черных трусах, линялой майке без рукавов и американской кепке. Мальчик, уменьшенная копия отца, сидел за большим деревянным столом, врытым в землю, держа перед собою автомобильный мотор, блестящий и страшный, как самовар или вырванная внутренность. Он улыбался, радуясь своему каннибализму — такой же круглый, в такой же майке, в такой же кепке, — и протирал механические подробности изделия жирной тряпочкой.