Реформатор - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Козлов cтр.№ 60

«То есть выбирать можно только между смертью и молчанием?» — спросил Никита.

«Или сгореть, как мотыльку на свече, — подтвердил Савва, — или просидеть весь век, как… медведка в сырой тьме».

Никита много (особенно в детстве) слышал про загадочных медведок, но никогда их не видел. По рассказам они не просто сидели в сырой тьме, а еще и (когда кто-то на них покушался) оскверняли воздух вонючей черной аэрозолью, какой следовало остерегаться. Никита подумал, что должно быть эта аэрозоль производилась из переработанных (компост) знаний о будущем, пропавших втуне, но не озвученных всуе.

…Все эти (ни о чем) мысли посетили Никиту Ивановича на автовокзале «Na Florency».

Из всех способов перемещения в пространстве он (да и не только он) предпочитал автобусы, как наиболее демократичный и наименее подверженный контролю. Причем (когда-то его научил Савва) билет следовало брать загодя, садиться же не на станции отправления, а на первой, второй, а еще лучше третьей остановке. Единственным неудобством было то, что приходилось с боем освобождать собственное место. Зачастую для занявшего не свое место человека расстаться с ним было все равно что расстаться с жизнью. Но, как правило, рано или поздно эта проблема решалась.

Вообще-то, народ уже не сильно боялся паспортного, таможенного, пограничного, экологического, медицинского и т. д. контроля, поскольку в нем отсутствовало то, что наполняло процедуру античным (божественным) ужасом, а именно, неизбежность и неотвратимость. Данный ужас базировался на том, что структуры, осуществлявшие контроль, были изначально сильнее не столько отдельного человека, который (в момент проверки) фактически не существовал (а если и существовал, то только для того, чтобы быть наказанным), а всего проверяемого (и не проверяемого) в данный момент человеческого сообщества.

Никита Иванович до сих пор помнил, как (во времена СССР) волновался отец, готовясь к поездке на социологический симпозиум в Париж. До отправления поезда оставалось два часа, а у него не было на руках паспорта. Паспорт привезли в Академию наук за тридцать семь минут до отправления. Толком не попрощавшись, отец схватил трясущейся рукой чемодан, поймал такси и каким-то чудом успел на поезд. Наверное потом к нему вернулось чувство собственного достоинства, но в день отъезда не было человека бессильнее и ничтожнее его.

Сейчас контролируемые относились к контролю, как к стихийному бедствию, которое могло настигнуть, а могло и нет. В принципе контроль нынче не сильно отличался от заурядного грабежа, поэтому проверяемые, как правило, путешествовали вооруженными, что отчасти, хотя и далеко не всегда, дисциплинировало проверяющих. Идея контроля, таким образом, изменила сущность. На место неотвратимой предсказуемости заступила непредсказуемая отвратимость.

Идея контроля жила (доживала) памятью о былых строгостях, когда Европа была переполнена нелегальным людом, и люд этот изрядно страдал от разного рода проверок, облав, ограничений и т. д. Страх несчастных, давно пребывающих (отчасти и по результатам проверок) в иных мирах, остаточно присутствовал в уже не столь несчастных и пока еще пребывающих в этом мире гражданах, подтверждая тем самым эзотерические учения о ноосфере, эгрегоре, коллективном разуме, общем страхе и т. д.

Людей в Европе после трех подряд эпидемий — бубонной чумы, черной оспы и неведомой (говорили, что это новейшая разновидность проказы) «бронзовой» лихорадки, когда захворавший постепенно превращался в… подобие кувшина, так причудливо изгибались его кости (первым изменялось лицо, поэтому болезных вослед великому Гоголю называли «кувшинными рылами») — было ровно столько, сколько нужно, чтобы не возникало лишних проблем. А если они возникали, то решать их было легко и приятно, как, к примеру, сейчас решалась проблема с бомжами, а чуть раньше с «кувшинными рылами», которые появлялись ниоткуда (вирус лихорадки так и не был идентифицирован) и уходили в никуда.

А иногда — не в никуда.

Никита Иванович вспомнил, как обливался слезами весь мир над погибающей от «бронзовой» лихорадки бездомной девочкой, кажется, полинезийкой, которую взяли в семью богатые чехи, поменявшие (чтобы девочке было легче к ним привыкнуть) свои имена на полинезийские. Телевидение вело непрерывный репортаж о героических попытках спасти девочку, хотя все понимали, что спасти ее невозможно. Люди рыдали у больших уличных экранов, а потом расходились по домам, проламывая по пути специальными железными палками головы другим больным «бронзовой» лихорадкой.

Ученые доказали, что неидентифицированные бактерии, вызывающие данное заболевание, погибают одновременно с их носителем, то есть стоит только проломить больному голову железной палкой (сделать это было по силам и ребенку, потому что кости черепа предельно истончались), как источник заразы становился практически безопасным для окружающих.

Никита Иванович подумал, что чем больше в Европе государств, тем… меньше людей. Данное обстоятельство являлось очередным посрамлением футурологов, грозивших планете перенаселением и голодом. Перенаселения не было. Скорее, наблюдалось недонаселение. Голода как такового тоже не было, как не было его, к примеру, в эпоху Средневековья, когда все кому не лень вели натуральное хозяйство. Получалось, что не так-то просто свести в могилу человека, если он выгородил себе немного землицы, завел коровенку, да еще и выстроил дом с прохладным (для хранения свежих и консервированных овощей) подвалом. Главное же, не гнушался физического труда.

Никита Иванович с грустью подумал, что пока он писал роман «“Титаник” всплывает», в жизни сбылось практически все, что он предрекал. Вот только пророчества получались какие-то смазанные, самокритично признавал Никита Иванович, перечитывая текст романа, невнятные какие-то получались пророчества, когда одна лишняя деталь разрушала (искажала) всю конструкцию. Ему казалось, что некто свыше транслировал убийственное в своей кристальной четкости знание о будущем кому-то другому, сознание же Никиты Ивановича улавливало не предназначенные ему волны в виде смутных, размытых образов, как кустарная, из жестяных банок, пиратская антенна, телевизионный спутниковый сигнал.

Зачем?

И почему тот, кому была адресована передача, никак себя не обнаруживал, никого ни о чем не предупреждал, не жег пророческим глаголом сердца людей? Никита Иванович подумал, что ему досталась наихудшая из всех возможных участей. Он что-то знал, чувствовал, но не мог сформулировать, выразить свои знания и чувства. Причем, речь не шла о том, чтобы приобрести славу и почет, а просто обратить на себя хоть чье-то внимание. Никите Ивановичу не светило сделаться пророком ни в своем, ни в чужом Отечестве. Он скитался по миру, как нелепая, бесконечно ухудшенная копия… неведомого (идеального) пророка, неся, как (не Буриданов, а трудовой) осел на спине двойной, точнее двойственный груз: относительно легкий, можно сказать, естественный, презрения к себе, как к творчески несостоятельной личности, и — неподъемный — к своему дару, про который Никита Иванович точно знал, что он есть, но, знал про это лишь он один.

Обнаружить дар, а тем более снискать признание общества, было совершенно невозможно. Все равно как если бы ценители собрались в опере послушать блистательного тенора, а на сцену вышел бы… все тот же осел и дико заорал, застучал копытами, пусть даже в его оре да копытном стуке и угадывалась бы некая истина, точнее эхо, тень истины.