Килограмм взрывчатки и вагон кокаина - читать онлайн книгу. Автор: Вадим Калинин cтр.№ 10

Через неделю мы заработали свою первую тысячу долларов. Сидели в кабаке, смеялись. «У тебя нет ощущения, что мы на необитаемом острове?» — осведомился я. «Стабильное! Мне хочется скакать голым по заведению и орать похабные песни», — Юра улыбался.

Мы стояли возле Юриного подъезда. В рюкзаке у меня за спиной было двадцать бутылок шампанского. «Пойдем ко мне, — предложил Юра, — купаться в шампанском». — «Пойдем лучше ко мне трахаться, — ответил я. — Должно же это когда-нибудь произойти, раз мы уже попали на остров».

В эту ночь со мной что-то случилось. Я был как машина. Ритм моих фрикций напоминал ритм поршней парохода во время гонки по Миссисипи. Юра выл и стонал, радовался и плакал. Через несколько дней он умер в больнице в результате разрыва прямой кишки.

С коктейлем в правой руке и папиросой в левой я упал за его столик. Упал в кресло, не промахнулся. В стакане его были глыбы льда, они таяли, и он думал, что пьет виски.

«Какое лицо, интеллигентное да простое, — подумал я. — Он мне видимо необходим, скажем даже, непонятно, как я раньше без него обходился. — Я растер папиросу. — По крайней мере, надо что-нибудь предпринять. — Я нагло пялился на его голые руки. — Только как? Он же такой тонкий и сильный, он знает себе цену, вдруг он мне скажет „дурак“ или „пошел вон“, что тогда станет с моей гордостью, с моим самоуважением? Вдруг я его ударю за это? Нет, нельзя, не могу, лучше уйти, вернуться домой, лечь спать и с утра выпить кофе.»

— Может быть, шампанского выпьем? — задал он логичный вопрос.

— Выпьем.

— Меня зовут Игнат, а тебя Вадим, мне на тебя показывали пальцем.

— Это они зря.

— Тебя не смущает перспектива накачаться шампанским в обществе малознакомого мужчины?

— Мне все равно, я алкоголик. — Я налил шампанское в его виски и свой ром.

— По твоему лицу не скажешь.

— А что по нему скажешь?

— Скажешь, что ты красив и интеллигентен.

— Давай еще, приятно.

— Можно сказать, что ты неглуп.

— Особенно если сильно приглядеться.

— Еще можно сказать, что ты сегодня не брился.

— А у тебя дерьмовый одеколон.

— Когда же все это кончится? — Игнат чуть не плакал.

— Ты хочешь сразу?

— Прямо сейчас.

— И прямо здесь. Полезли под стол.

— Зачем?

— Что нам мешает заняться любовью под столом?

Мы залезли под столик в кафе и попытались там спариться. Все засмеялись, подошел вышибала и выкинул нас на улицу, как шелудивых щенков. Я встал, отряхнулся и пошел восвояси, домой, пить кофе. Он, Игнат, бежал за мной, увещевал, просил хотя бы обернуться. Говорил: «У нас все будет, я богат и знатен, у меня дом и стол, у меня никогда не было такого, а все другое гораздо хуже». «Отстань, — сказал я ему, — пошел бы ты в какую-нибудь другую жопу. Я не возьму тебя к себе домой, ты не во вкусе моей жены, и мне нечем будет кормить тебя утром, посмотри на себя, ты же в два раза меня выше, значит, и жрешь в два раза больше. Уходи, зануда, и прекрати меня преследовать.» Он заплакал и пошел восвояси. Если этим утром он не утопился в Москве-реке, он сволочь и лжец. В конце концов, мне гораздо больше понравился вышибала.

Какая же ты все-таки свинья неблагодарная. И, значит, ты сейчас говоришь мне «нельзя». Делаешь харю иконописную, ноги на ширине плеч и «нельзя». Я сейчас тебе расскажу, чего нельзя и как нельзя. Сядь вот тут вот, в уголке, и слушай, а я буду ходить и курить. Да, именно курить и именно здесь, а ты, если дрыгнешься, по черепу схлопочешь этим вот канделябром.

Так вот, сначала я парился в семинарии. Как ты думаешь — для чего? Я хотел получить приход, именно этот приход. Как мне там было, с кем и зачем, разговор особый, но факт, что приход я получил, своего добился. Я человек слабый и больной, о болезни моей не знает ни одна собака, но тебе расскажу. Ты, наверное, замечал за собой, что, пообщавшись, с каким-нибудь существом более-менее долго, начинаешь подражать его повадкам, думать, как оно, говорить его словечки и так далее. Именно этим я и болею. Стоит мне посмотреть на какую-нибудь тварь, как она поселяется во мне настолько, что я чувствую каждую ее тошнотворную мысль. Я боюсь людей, и боюсь их именно поэтому. Потому мне необходима церковь, здесь я всегда один, всегда занят никому не нужной работой, а их так много, что для меня они стадо, а я, сам понимаешь, пастырь. Хороший, надо сказать, пастырь. Одна проблема — это исповедь. Но там свои тонкости. Пять-шесть первых человечков на меня действуют, но после снова идет толпа, все размазывается, разнюнивается и расклеивается, а я снова становлюсь собой самим.

Так я жил, никого не трогал, и тут, ясное дело, случилось. Часа в четыре утра из помятой «Волги» с одной, но галогенной фарой вышла женщина в шубе и домашних тапочках, а «Волга» уехала навсегда. На руках у женщины был младенец. Я теперь так думаю, что о моей болезни кто-то знал и ее на меня навел. Сейчас психологов, как палачей при инквизиции. Она вошла ко мне, разбудила среди ночи, и под шубой у нее была только ночная рубашка, младенец же был укутан в такой конвертик, что даже я ему позавидовал. Она стала говорить и, видимо, ее научили, все лицо свое под мои глаза подсовывала. Зацепила она меня, потянула. Хотелось ей окрестить младенца прямо сейчас среди ночи. Я стал моргать, как она, у меня отвисла нижняя губа, был у нее такой дефект внешности, и понял я, что НАДО. Пошли в храм, я свечи зажег, никого будить не стал, все красиво делал, медленно. Свечи некому было держать, но улыбнулась она, потом я, как она, и решил — обойдемся. Что дальше будет, понял я на середине обряда, но остановиться уже не мог. Слишком она любила своего ребенка. Она его так любила, что имела право делать все, что ей вздумается. Она попросила сама его опустить в купель. «Зачем?» — я спросил. «Так ведь теперь уж все равно,» — она ответила. На самом деле было все равно, я чувствовал уже, что у меня грудь от молока набухла. Она опустила ребенка в купель, и держала его под водой, пока он не утонул. Потом сказала: «Спасибо». Развернулась, достав мокрый трупик, и ушла с ним, без шубы, на мороз. Больше я ее не видел.

У меня потом болела грудь, и чтобы не повеситься, я пошел в город, где ездил сутками на метро. В метро, как помнишь, я и нашел тебя, грешного. Привел сюда, жил с тобой, откормил тебя, ишь какой стал холеный. А теперь ты мне говоришь, что нам нельзя перед алтарем трахнуться. Ну повтори еще раз, ну скажи: «Нельзя». Ведь не я же этого хочу, ты этого хочешь. Ты, а не я, понял, скотина.

Я впервые был приглашен в подобное место. Мне назначили прием, а прием сегодня такая штука, что если его назначат, так уж не отвертишься. Я открыл дубовую дверь, и просящая, но сановитая морда швейцара была мне вывеской. Я сунул ему двадцатку, и он встал как вкопанный. Я поднимался по мраморной лестнице с вытертым красным ковром. Вдоль стен стояли фальшивые антики да уральские вазы работы Данилы-мастера, у которого так до конца жизни и не вышло приличной чашки. В одном месте я видел растертый окурок в губной помаде. «Маша курит Давидофф», — подумалось мне. Голландский и итальянский ширпотреб времен Екатерины был заключен в деревянные рамы неплохой, цельной резьбы. «Дрянь обстановочка, — решил я, — живут, как свиньи. Представляю себе морды итальянских алкашей-подмастерий, малевавших сии аллегории. Неплохо было бы сделать что-либо правильное: наблевать на ковер или сморкнуться на контракт».