Соучастник - читать онлайн книгу. Автор: Дердь Конрад cтр.№ 88

Куда он делся, они понятия не имеют. Полковник опасается, как бы он, пока его ищут, не выполнил свою угрозу. В общем, я должен помочь им его найти. Когда он был у меня в деревне, я как раз собирался уезжать оттуда, но полиция об этом не знает. Дани, следовательно, в курсе дела, что я сейчас в Будапеште: вдруг он зайдет ко мне. Надо отобрать у него все, что может служить орудием самоубийства; не исключено, что он запасся каким-нибудь быстродействующим ядом. От смерти его одно может спасти: если его арестуют. Получит, конечно, приличный срок, но будет жить, да еще и лечить его станут. Короче говоря, я должен на сей раз им помочь. Если я не желаю своему брату смерти, то наши интересы совпадают. Дани сейчас пятьдесят; если он выйдет лет через десять, у него еще будет долгая спокойная старость. Словом, мне надо как-то преодолеть свою антипатию к полиции: в данном случае они выступают скорее как спасательный, а не карательный орган. Он сожалеет, что нарушил мой покой, но уверен: после такого известия я все равно не смогу жить спокойно, даже если и откажусь сотрудничать с ними. А общими усилиями мы спасем брата, и у меня хотя бы совесть будет чиста. Итак, куда он мог деться? «Понятия не имею».

Полковник предполагает, что директор клиники сообщил мне: принудительное лечение мое закончено. Насколько полковнику известно, я могу вернуться в академический институт и продолжать, в добром здравии и с новыми силами, прежнюю работу. Но если, скажем, я чувствую, что устал, то можно досрочно уйти на пенсию. Ну, а если мне хочется жить за границей, они с удовольствием дадут мне паспорт, и я смогу уехать, даже надолго, на несколько лет, хоть один, хоть с женой. В общем, пожалуйста, у меня есть возможность решать, какое будущее себе выбрать. Но сейчас нам всем надо несколько дней заниматься братом; довольно того, что эта бедная женщина погибла. Давайте сделаем что-нибудь, чтобы из одной смерти не стало две. В этот трудный момент они очень рассчитывают на мое чувство ответственности. Голос замолкает; полковник ждет моего ответа. Ответа нет. Итак? «Я не знаю, где мой брат». «А если узнаете, обещаете позвонить нам?» «Повторяю, я представления не имею, где мой брат. Если он убийца, пускай его ищет полиция. Меня оставьте в покое». Полковник В., который, возможно, на самом деле Н., а возможно, и не В., и не Н, а еще кто-то, — говорит: он весьма разочарован, что я настроен так непримиримо. Он не может понять моего равнодушия; вероятно, я все-таки еще не вполне здоров. Ну что ж, если я не хочу им помочь, они тоже не станут мне помогать. «Мне не нужна ваша помощь». «Не нужна? Хорошо, это мы еще увидим». Но по крайней мере я должен пообещать, что, пускай я сам и пальцем не пошевелю, все-таки дам им знать, если брат появится у меня. «Господин полковник, сколько ваших людей расставлены тут, вокруг дома? Вам ведь мое сотрудничество требуется чисто символически. Чтобы я продемонстрировал свое верноподданичество. Чтобы, прежде чем вернуться на свою должность, я сдал в руки полиции своего брата, да еще и гордился, что нам удалось спасти его общими силами. Еще раз повторяю: не задержи вы брата, Тери сейчас была бы жива. Так что ваше сознание ответственности оказалось гипертрофированным, а потому неразумным». Полковнику некогда со мной спорить. У него определенно складывается впечатление, что моя антипатия к власти сильнее любви к брату. Но если я передумаю и у меня появится какая-то идея, я в любой момент могу набрать коммутатор полиции и попросить его к телефону. «Слушайтесь своей совести», — говорит он, прощаясь. «Слушаюсь», — отвечаю я, кладя трубку.

Я смотрю с балкона на улицу: перед домом стоит машина, в ней два огонька сигареты. На детской площадке, на скамье, сидит человек и явно наблюдает за мной; возле корчмы стоит еще кто-то с кружкой пива в руке и неотрывно смотрит в сторону подъезда. Ждут, не появится ли Дани? Но если он не хочет, чтобы его схватили, с какой стати он здесь появится? Об этом они и сами могли бы догадаться; но тогда чего они ждут, и зачем их столько? Наверно, чтобы хватило и на меня, если я выйду на улицу. Один или двое останутся здесь, остальные отправятся за мной, чтобы я навел их на след, даже если и не собираюсь сдавать Дани. Но им ведь известно, что я знаю о слежке; так что, пускай я догадываюсь, где он может быть, вряд ли они надеются, что я так глупо, с таким хвостом прошествую прямо туда. Или как раз в этом-то и дело: они подозревают, что я захочу от них избавиться, а чтобы этого не произошло, решили подстраховаться количеством? Есть шпики, которые бросаются в глаза, и есть незаметные; предположим, от первых я избавлюсь — и, считая, что я чист, пойду к брату: тут-то тайные соглядатаи и выйдут на арену. Или они воображают, что я стыдливо выбрал такой половинчатый способ отдать им брата? Дескать, привести их к нему безо всяких у меня не хватает решимости, но все-таки именно это я и делаю, сохраняя, даже перед самим собой, видимость, будто я не хотел, да они меня перехитрили? А может, в голове у них вовсе нет никаких таких хитроумных соображений, просто таков их обычай: если кто-то им подозрителен, они устанавливают за ним слежку, и слежку основательную, потому что людей у них много. Но почему я не хочу, чтобы они его схватили? Если бы я мог устроить Дани побег, пошел бы я на это? Нет, ведь он задушил Тери. Если бы я кого-нибудь задушил, как бы я тогда себя вел? Смиренно пошел бы в тюрьму? Сейчас мне пятьдесят четыре, через десять, если не все пятнадцать, лет будет почти семьдесят — и все это время провести в тюрьме? Многовато. Лучше всему этому положить конец. На месте Дани я бы тоже вскочил и смешал фигуры на доске. Может, он вовсе и не собирался убивать Тери: просто руки неудачно положил ей на шею. И слишком сильно сдавил.

10

В последнее время Дани со всеми женщинами, кроме Тери, был импотентом. Когда он душил ее, им, возможно, двигало просто отчаяние, он хотел удержать это беспокойное тело: чтобы она осталась рядом, не исчезла, не убежала. Сейчас, бродя в каких-нибудь глухих закоулках, брат, может быть, уже чувствует, что это было совсем не убийство, а жертва. Он уничтожил самое лучшее в своей жизни — и взял на себя вину; разумеется, вину всех нас, всего человечества. Беды человечества его глубоко волновали; недавно он написал письмо в ООН: мира во всем мире не будет, пока не будет всемирной религии. Если во всех культурах возобладает общий принцип, одно больше не превратится в два; два он терпеть не мог, его любимые числа — один и три. Религия без жертвы немыслима: загляни в бездну зла, пройди через него, только так ты познаешь добро, утверждал он. Нет зла чернее, чем убить того, кого ты больше всех любишь.

Сейчас, забившись в какую-нибудь корчму, он высматривает, кто высматривает его. Палинка, запах немытых тел, страх, а дома — труп; это — все, ответа свыше он так и не получил. В общем-то он удовлетворился бы и жертвой более скромной. Оставить женщину вместе с квартирой — это по-человечески: найдется другая женщина, другая квартира; но зачем было еще и душить ее, словно на оперной сцене, где соседствуют смертный грех и прощение? Что, собственно, тебя не устраивало в этой женщине? Через уши ее, через лоно, через все ее органы, собиравшие и копившие информацию, ты не в силах был в достаточной мере убедить ее, что она — хорошая. И она сама искала необходимые ей подтверждения там, где только могла. Непогрешимый воспитатель, который всегда не то, что есть, а что-то другое, ты каждый раз, когда мы оказывались втроем, показывал, что все знаешь и умеешь лучше, чем она. Чистый лист этот ты пытался заполнить собой. А Тери не была чистым листом, на этом листе было много всего написано, только тебе некогда было сосредоточиться и прочесть записи. Задушить, чтобы стало тихо, — это я еще понимаю; но не проще ли было выйти и закрыть за собой дверь?