Если очень долго падать, можно выбраться наверх - читать онлайн книгу. Автор: Ричард Фаринья cтр.№ 36

Паук играл для них, и они танцевали: Гноссос показывал движения, но не слишком настаивал.

— У нас неплохо получается, — сказала она, осторожно прижимаясь.

— Ага, — отвечал он, пытаясь совладать с дурацкой улыбкой во весь рот и чувствуя, как с каждой минутой ему становится все лучше.

А Кристин, тоже улыбалась:

— Мне нравятся твои друзья. Лучше, чем толпа в сарае. — Она курила простой «Филип Моррис», обнимая Гноссоса рукой за шею и почти касаясь губами уха всякий раз, когда нужно было затянуться. Гноссос уже ничего не курил, но голова плыла перекатами.

— Гнилая толпа. Мартышки, малыш, мартышки и волки, когда-нибудь я тебе все про них расскажу. — В обшитом клепкой зале было темно, если не считать одинокой неоновой трубки, освещавшей лиловый потолок; угловатые разноцветные узоры разбегались по его трещинам, отражаясь от ленты мятой фольги, единственного здесь украшения. Дважды мимо окна на нижнем этаже прогромыхал поезд — в шести футах от здания уходит в никуда долина Лехай, гудки зловещим диссонансом мешаются с альт-саксофоном. «Лоси» и их женщины одеты в узкие костюмы с плоскими бабочками — высокие каблуки и жокейские сапожки, «матушки Хаббард» и короткие юбки, маленькие шляпы, как у Толстого Фреда, поля опущены на уши, гости танцуют или просто сидят, расслабляясь.

Наконец они тоже сели за столик, коснулись друг друга коленями, заказали выпить. Кристин сжала его руку — этими же пальцами она цеплялась за Гноссоса, когда вампирша совала свою лапу ему в карман, — и притянула поближе, чтобы можно было говорить шепотом. Но он слишком резко подался вперед, и они стукнулись лбами, сломав пространство, разделявшее их глаза. Толстый Фред чуть не скатился на пол, а Паук Вашингтон до такой степени потерял контроль над своим вибрафоном, что пришлось забросить соло.

— Ох, черт, — сдавленный смех.

— Ой, прости…

— Как по железяке, ой…

— Я нечаянно…

Потирая лоб:

— Ничего, подумаешь, голова.

— Ты так считаешь?

— Все в порядке. Вытри слезы, терпеть не могу, когда женщина плачет.

Она засмеялась и вытерла слезы рукавом.

— Все равно здорово, что мы всех развеселили.

Гноссос вглядывался в ее лицо, вслушивался, выискивал намеки, любые отголоски фальши, он почти надеялся их найти, почти желал обнаружить изъян. Но — ничего. Посеешь цинизм, полные карманы щелока. Глаза цвета карего мрамора отвергали его вымученные метафоры. Вместо этого — движущиеся картинки в позолоченных барочных рамах. В постели, в застегнутой до самой шеи муслиновой ночной сорочке с цветами, сброшенные на пол мокасины завалились набок. Атласные простыни, уют громадного стеганого одеяла; бабушкины заплатки, как песчаные поляны в окне. Под подушкой — монетки, на счастье, совсем стертые, их хорошо находить утром, медь, нагретую ее телом. Только не ронять на ковер, а то счастье засосется в пылесос.

— Тебе здесь нравится? Не напрягает?

— С тобой — да. То есть, нет, не напрягает.

— Здесь все честно, малыш, они выкладываются на всю катушку, их все время пасут, слишком много врагов. Об этом лучше спрашивать кошака Хеффалампа, а не меня. Пойдем еще потанцуем, мне нравится, как ты крутишься.

— У нас получается, — повторила она.

И без малейшего усилия они скользнули в «Молитвенное собрание по средам», Паук задавал плавные три четверти — любимый ритм Гноссоса, — все время выдерживая блюзовые аккорды и выпуская вперед Муртафа на корнете, и тот выводил тему, и она звучала, как на юго-востоке Нэшвилла, и все повторялось сначала. Они танцевали, выписывая головами синкопированные дуги, пока этот приход не кончился.

Питье ждало их на столе, и разглядев, что это такое, Гноссос воскликнул:

— Черт, не может быть. Вискач с мамашкиным имбирем, какая роскошь.

Он весело шлепнул себя по ноге и уселся за столик. Кристин заметила его радость, хоть и не поняла причины; встала у него за спиной, положила руки ему на плечи и засмотрелась на то, как он окунает в стакан палец. Гноссос попробовал питье кончиком языка, вкус тут же вызвал в памяти картинку бруклинского детства, но он прогнал видение и отпил глоток. Она убрала волосы с его ушей, и тут подошла Южанка с карточкой «За счет заведения». Гноссос понял по глазам, где она побывала совсем недавно.

— Такая сильная трава, — сказала она ему.

— Эта смесь, солнышко, ты не поверишь, называется «Смесь…»

— Шестьдесят девять, — пропищала она и повторила: — Шестьдесят девять, — ткнув в Гноссоса длинным пальцем в перстнях и шевельнув им так, что все трое одновременно рассмеялись. (Над разным, взглядом напомнил он Кристин, все над разным. Ее руки по-прежнему лежали у него на затылке, и она легонько сдавила ему шею, словно прочла мысли. Хорошо, слишком хорошо.)

— Южанка, — сказал он, — ты знаешь, кто это?

— Не-а, чувак, — протянула она, лениво поглядывая на все еще стоявшую Кристин.

— Это Пятачок, солнышко, ты знаешь, кто такой Пятачок?

— Пятачок? — переспросила она. — Что еще за Пятачок?

— Вот, гляди, — показав большим пальцем.

— На что?

— На Пятачка.

— И чего такого?

— Хочешь знать?

— А то.

— Сейчас скажу.

— Давай, выкладывай.

— Она меня заводит.

— Ну да?

— Она меня заводит, сестрица.

— Ага, — сказала Южанка, — видишь, что получается. Мальчонка, — поворачиваясь к Кристин, — нам все выложил, а мы подобрали. У него смесь…

— Шестьдесят девять, — сказала Кристин, по-прежнему стоя позади Гноссоса и животом сквозь прутья стула прижимаясь к его спине.

Лезет вверх, как перископ.

— Давай еще потанцуем, — сказала она.

Господи, да я встать не могу, куда уж длиннее.

— Посиди немного, вот тебе хайбол. — Южанка в белом льняном платье вдруг заливисто рассмеялась — пронзительные парящие звуки, почти на границе слышимости, — а отсмеявшись, принялась накручивать вокруг них круги. — Танцы? — произнесла она наконец, — танцы-шманцы? Эх, милая, да наш Софокл сейчас и шага не ступит. — Она плюхнулась на стул Кристин и отпила из обоих стаканов.

Смени тему, вспомни Санта-Клауса, бейсбол, заметят же.

— Шестьдесят девять, — начал было он, но стоило выговорить эти слова, как Южанка вновь зашлась от смеха и вдруг опрокинулась вместе со стулом на спину. И вот она хохочет уже на полу, каблуки торчат к потолку, руки держатся за живот. Паук играет «Проспект одиночества», пары танцуют. Гноссос бросился ее поднимать, Толстый Фред с нависающим над ремнем огромным, как нефтяная бочка, брюхом, поспешил ему на помощь. — Нет, солнышко, — заговорил он опять, смеясь вместе с Южанкой, — я только хотел спросить, откуда ты знаешь, как это называется.