Пуговка | Андрей Башаримов | страница 23 | LoveRead.ec - читать книги онлайн бесплатно

"Слезы где-то там. Где-то там, в ужасающем далеке… Машут мне, искрятся маленькими солнцами в тишине майских предвечерий… Господи, когда слушаю эту простую музыку льющейся в ванной воды, кажется, господи милостивый, как много я проебал ничего не вернуть ничего все ушло следы дождей на уставшем песке исчезающие на темных зрачках расширенных детских глаз ушло ушло все потускнело все осталось замерло в далекой тишине кроткие прикосновения глубоких лагун запах солнца маленькая ракушка зависшие стрекозы загорелые мальчишечьи плечи на козырьке белым: "КРЫМ", год 1980.

Годы они в сундучке таком запертом сидят тихонько коленки выставили голенькие прядями соприкасаются ленточки в волосах держат ладошки слышат дыхание считают мгновенья в щелочку улыбается солнечный лучик"

Есть текст, которого мне мало. Мало пространства. Задыхаюсь в словах, задыхаюсь, блядь. Хочется чего-то большего. Не звука, а ВКУСА. Или даже БОЛЬШЕ ЧЕМ ВКУСА. Блядь, не знаю, может быть ТАТУИРОВОК. Чтобы БОЛЬНО и КРАСИВО. Или, не знаю, ПОДРАТЬСЯ, чтобы звучала МУЗЫКА. Охуеть. Прыгнуть. Взмахнуть руками. Орать.

Во мне бушует огонь. Огонь. Хочется ругаться, я не знаю, музыку на полную катушку, охуения, но вместо этого приходят поблекшие письма, поблекшие письма… Больно и страшно, больно и скушно, больно. Хочется большего, большего, чего – непонятно. Это выходит за рамки, взрывает пленку, уносится в даль, даже за границы слов, даже за границы чувств. Всегда мало, мало пространства, задыхаюсь в словах, в этих строках, возьми их, возьми:

"Я сижу в этой маленькой комнате завтра в десять придут уроды будут бить большими ключами по взорванным снесенным нахуй батареям тебе не нравится матерщина да я помню они будут вышибать меня из этой промозглой кровати в десять утра нащупывать джинсы протирать глаза босиком по холодному полу а потом час или больше наблюдать их возню в разных комнатах а сейчас есть только эта музыка а еще есть текст который я пишу:

"Мальчик останавливается перед идущим по улице слоном, слон поднимает хобот, у мальчика округляются глаза, аааах, слон смотрит на мальчугана, ебаааать! – вырывается у остолбеневшего мальчишки – в слоне открылась маленькая дверка, оттуда вышел небольшого роста человек в черной матерчатой куртке, раскрыл цветастый, с сорванными петельками зонт, узкой ромашкой разбросавший метеллическо-тонкие пальцы в разные стороны. Поежился. Сгинул в пелене дождя.

Они все сгинут. Пойдут. Гнойные и квелые. Упадут, разобьются богемскими бокалами с мцхети, бросившимися головой вниз на паркетный пол, замершими, раззявив острые углы, растекшись, заполнив мелкими искрами шероховатости пола, улыбаясь, в тщете ожидания голой ноги, чтобы впиться, проткнув невкушенные пяты, но хрустнут от негибкости замочной простоты, раскрошатся под деревянной подошвой китайских шлепанцев.

Кто-то пойдет в кафе. Крашеные девочки смотрят в глаза, полнят губки – это у них такая любовная игра. Группы лиц отправились в сторону пригорода – это у них такая выходная неизбежность. А снега стало уже меньше: закатить голову в кусты у подлеска, дернуть водки – кадык вверх и резко вниз. Убрать руки со стола. Нащупать спускающийся по штанине хуй. Встать. Заварить кофе. Закрыть глаза. подумать:

"Любое слово слишком м а л о чтобы им можно было что-то сказать"

Никуда не пойти. Остаться в этой музыке, в этом тексте, который я пишу:

"Всегда есть два человека: один – маленький, другой – большой. Маленький достает язык. Берет его двумя руками. Сжимает. С усилием втыкает в жопу большому. Потом сопит. Двигает. В изнеможении падает.

Потому что маленький неизбежно и с оттяжкой ебет большого. Пусть даже и языком. Или русским. Или краткими письмами:

Искристый, струящийся морозом мальчик, пристроившейся сверху, ей хорошо, она закрыла глаза, прижимает его рукой, еще еще сладенький, мальчик щурится в лучах весеннего солнца, зайчики играют на его озорном лице – пустое, да пустое, пустое, пустое, пустое, человек с пустым взглядом зашел в вагон метро:

Руку вверх: "Я – Пушкин"