Мы молчали, оглядывая шероховатые стены, как будто обсыпанные солью или серебром: мелкие кристаллики нежно переливались.
– Похвалите меня, какой я молодец.
– Ты молодец, – сказал я, а Эва прижалась ко мне, точно насмотрелась ковбойских фильмов, в которых герои обнимаются под звуки душещипательной музыки.
– Вы меня любите? – таинственным шепотом спросила она.
Себастьян кашлянул, хотел переступить с одной пары лап на другую, но только покачнулся, страдальчески на меня глядя.
– Любим, – ответил я.
– Ну тогда в путь. В городе угостимся мороженым, да?
– Да.
– Я вас тоже люблю. Ужасно, безумно, чертовски.
И начала как ненормальная жужжать своим динамо. Только тут мы увидели проход, ведущий в соседнее помещение. Там стояли какие-то заплесневелые чаны, пузатые бочки, крышки которых были придавлены булыжниками, каменные кадушки, обросшие пылью и паутиной. Эва приподняла крышку одной из бочек.
– Ой, соленые огурцы.
Вытащила из-под ломких стеблей укропа большой огурец и принялась аппетитно его уплетать, брызгая на нас рассолом.
– Пошли. Нечего время терять, – сказал Себастьян и стряхнул со спины мутные капли. – Он знает, что мы в подвале.
– Теперь он нам уже ничего не сделает, – сказала Эва, с наслаждением уписывая огурец. – Мы выйдем далеко от дома, даже далеко за парком.
В следующем помещении стояли какие-то деревянные ящики, штативы, странные широкие лыжи, закругленные с обоих концов, валялись мотки веревок, заканчивающихся зажимами, почерневшие дырявые тропические шлемы, на полу лежали кипы старого брезента и большие стеклянные пластины. Я поднял одну и увидел негатив южного пейзажа: белые пальмы на фоне черного неба, совершенно белые дикие звери в черной траве. На других пластинках были белые горы с черными верхушками и серые фигуры альпинистов, висящих на белых веревках. Одна фотопластинка была почти сплошь черной, только смутно угадывалась линия берега. Я сообразил, что это, вероятно, вечные льды и побережье какого-то северного моря. Все предметы в этой заброшенной фотолаборатории были заляпаны какими-то выветрившимися химикалиями.
Эва, не переставая жужжать своим динамо, терпеливо ждала, пока я кончу разглядывать эти необычные реликвии, от которых веяло печалью или, скорее, смутной бессмысленной надеждой.
– Какие ты знаешь созвездия, Эва? – шепотом спросил я.
– Ох, не помню. Я люблю смотреть на звезды, но зачем знать, как они называются?
– А луна? Нравится тебе лунный свет? – тихо спросил я со странной тревогой.
– Нет! Нет! – почти крикнула Эва. – Ненавижу луну.
– А какой у вашей луны цикл?
– Что это значит?
– Сколько проходит дней от новолуния до конца последней четверти? – с непонятным упорством продолжал я расспросы.
– Сколько дней? Не знаю. Месяц, наверно.
– Не знаешь? Ты, дочь астронома?
– Ох, да я буду балериной. Обожаю танцевать, как моя мама.
Себастьян бесшумно приблизился и всунул между нами свою тяжелую башку.
– В чем дело, старик? – обеспокоенно спросил он. – Чего ты к ней пристал?
– Не волнуйся. Все о'кей. Просто предчувствия одолевают.
– Тоже мне, нашел время, – сердито буркнул Себастьян.
Мы пошли вниз по наклонному коридору. Пахло тут как в настоящем подземелье: промозглой сыростью, плесенью и старыми кирпичами. Мы долго спускались, держась за осклизлые стены, пока путь нам не преградил резвый ручеек; возможно, это была просто сточная канава. В ноздри ударило чем-то кислым. В мерцающем свете фонарика я заметил, что быстрое течение несет грязную, вроде бы мыльную пену. Эва бросила в воду огрызок огурца.
– Скоро начнутся подземелья замка, – сказала она, перескакивая канаву.
– Какого замка?
– Ну этого, где во время последней войны был госпиталь.
– А когда была последняя война?
– Это что, экзамен? Сам должен знать.
Мы миновали зал со сводчатым потолком. На стенах висели какие-то железяки, почти полностью изъеденные ржавчиной. Себастьян остановился, поджидая меня.
– Что так шумит, старик? – хрипло спросил он.
– Где?
– За нами. Слышишь?
Я на секунду задержал дыхание. Действительно, что-то шумело – мерно, как водопад.
– Может, дождь пошел. Мы ведь не видели звезд.
– Гляди. – Себастьян поднял свою костлявую лапу. К седоватой шерсти прилипло несколько размокших зерен. – Понял?
– С пивоварни? – спросил я.
– Я в этом не разбираюсь, старик. Но вода эта – точно не подземный ручей.
Мы пошли дальше. Себастьян то и дело оглядывался, потому что шум нисколько не отдалялся. Через несколько минут он снова остановился.
– Знаешь что, старик, сбегаю-ка я проверю.
– Не стоит. Может, выход недалеко.
Но он уже повернул назад и тяжелой рысью побежал в темноту.
– Покажи мне волшебный камень, – попросил я Эву.
Она испуганно отдернула руку.
– Не могу.
– На секундочку. Я взгляну и отдам.
– Нельзя, – неуверенно сказала она. – Ну ладно, покажу, только не дотрагивайся.
И опустилась одним коленом на неровный кирпичный пол. Осторожно положила на сухое место продолговатый, как лодочка, темный камень, который, задрожав, завертелся на остром конце и замер, указывая другим концом вперед, в сумрачный туннель коридора. На поверхности камня я заметил небольшой выступ и неразборчивые знаки. Это могли быть примитивные солнечные часы, выдолбленные в окаменевшем куске железной руды.
– Знаешь, я, когда болела, все время была на том острове, где мы с мамой родились.
– Ты же говорила, что болела здесь.
– Ничего ты не понимаешь. Я, честное слово, там была. И все помню. Травы, деревья, камни, море. Могу рассказать каждый день, час за часом. Но никто мне не верит.
Помолчала минуту, наморщив лоб, а потом шепнула:
– Этот камень у меня оттуда.
Я хотел напомнить, что мать подарила ей камень здесь, перед смертью, но тут вернулся заметно приунывший Себастьян. Очень благовоспитанно, самым кончиком языка, он слизнул что-то со своих черных губ и, старательно скрывая волнение, сказал:
– Потоп. Кто-то напустил чертову прорву воды. Сматываемся, пока не поздно.
– Ох, это, наверно, с пивоварни,– небрежно бросила Эва.– Ничего страшного. Выход уже близко.
Мы невольно ускорили шаг. Прошли несколько подвальных залов, два или три извилистых коридора, спустились по маленькой лесенке, но затем вынуждены были остановиться.