Британец - читать онлайн книгу. Автор: Норберт Гштрайн cтр.№ 19

И Меченый:

— Святой Елены?

И Бледный:

— Ну да, говорят, райское место.

И они принялись подбадривать друг друга, успокаивать: дескать, через пару дней они выйдут на свободу, на это они твердо надеялись, и еще говорили, что не потерпят никаких обвинений, как будто этим уже что-то сказано: тебе показалось, что они хотят вызвать твое сочувствие, как будто их стойкость уже служила доказательством порядочности, но порядочность здесь не имела никакого значения, все равно что оценка за поведение, и ты про себя проклинал их, потому что, слушая жалобное нытье, подумал, они, конечно, совершенно правы, только вот правота здесь тоже была никчемной роскошью.

— Ну, спроси, спроси: а ты ничего не слышишь? — захихикал Меченый. — Давай, я ведь жду, когда ты опять примешься за свое!

И Бледный подыграл:

— А ты ничего не слышишь?

И Меченый, торжествуя, выждал несколько секунд, затем, тщательно подбирая слова:

— Мне без разницы, если я ничего не слышу, а вот если треплются о том, чего нет, меня это бесит.

А Бледный:

— Ты про тот гул?

И Меченый:

— Нет. Я о том, что какая-то муха жужжит и жужжит, черт ее побери! Хотелось бы знать, что это за муха?

Чуть позже к школе подъехали автобусы, как бы сами по себе, отдельно от шума своих моторов, на них вас должны были доставить на вокзал, автобусы въехали во двор, покрутились там, наконец выстроились в ряд перед школой, и ты увидел, что все кинулись к окнам и разинув рот уставились на светло-зеленых, слегка вздрагивавших колоссов. Прежде чем погаснуть, свет фар скользнул по земле, и черный дым из выхлопных труб неожиданно медленно растворился в безветренном воздухе, слившись с белым туманом; водители выскочили из кабин и вытянулись по стойке «смирно» возле передних колес, а вокруг началась суета, откуда-то понабежало солдат охраны, назначенный накануне отряд занялся погрузкой, вещей, но ты не сделал ни шагу. Вероятно, уже несколько минут стоял крик, но лишь теперь ты услышал усиленный мегафоном голос, выкрикивавший команды, он приказал выходить по одному, и когда очередь дошла до тебя, ты, словно сбросив большую тяжесть, зашагал по влажному булыжнику школьного двора, как настоящий мужчина, каким ты, по словам отца, должен стать, если не хочешь остаться в жизни лишь зрителем.

Айлингтон наверняка понравился бы Максу, будь он со мной в ту субботу, когда я отправилась к Кэтрин; приехав раньше времени, я прошлась по Аппер-стрит и затем вернулась по Ливерпуль-стрит, эти улицы Кэтрин указала в качестве ориентира. Выйдя из метро, Макс жадно, глубоко вдохнул бы, и на его лице появилось бы детское выражение согласия со всем окружающим, — выражение, за которое он так презирал других людей; наверное, он даже схватил бы меня за руку, не догадываясь, что все дело в здешнем воздухе и свете, в неожиданной легкости, которую ощущаешь, когда где-нибудь в городе спустишься под землю и через десять-двадцать минут вынырнешь в другом районе, и все вокруг окажется другим, скажем, только что собиралась гроза, прохожие ускоряли шаги, автобусы, точно разрывая невидимые сети, с урчаньем отъезжали от остановки, а тут чудится, что, стоит подняться на пригорок, можно увидеть вдали, за крышами, море и облака, вихрем мчащиеся по небу, как на космическом снимке в телевизионном прогнозе погоды. Он шел бы рядом со мной и подпрыгивал, как марионетка или ребенок со скакалкой, позабыв про нескончаемые монологи, которыми еще недавно донимал меня, только и знал бы подпрыгивать да болтать о своем восхищении, и уж доболтался бы до совершеннейшей чепухи, и еще он заметил бы здешние площади, со всех сторон окруженные домами, вроде того, как в старину ставили в круг повозки и получалась крепость на колесах, заметил бы здания — понятия не имею, какое из них в георгианском стиле, какое — викторианской эпохи, да сказать по правде, мне это безразлично; он бы любовался коваными оградами крохотных садиков — как будто мы поселимся тут с первого числа следующего месяца — показывал бы лестницы и крылечки, квартиры в подвалах, где даже днем горит электричество, — да что угодно, что там еще пришло бы ему в голову, а если бы я обратила его внимание на обшарпанные многоэтажки, сказал бы, что я просто вредничаю.

Будто так здесь было принято, Кэтрин вышла встречать меня на улицу, я еще издали увидела ее перед входом в дом, и эта картина запомнилась: даже много спустя, стоило подумать о Кэтрин, я сразу вспоминала, как она стояла перед домом, скрестив руки на груди, словно ей было холодно в легком платье; сама не знаю почему, я подумала: случайную гостью так, конечно, не ждут — так встречают кого-то, кого ждешь очень, очень долго.

Вероятно, у иных людей, когда они сталкиваются с Кэтрин, порой возникает чувство неловкости, они сожалеют, что не познакомились с нею раньше, — но, по-моему, не это важно, не прошлое Кэтрин, вернее картины прошлого, которые эти люди сами рисуют себе, — сбивает с толку нынешний ее облик, сияние, некая аура, как бы мистически это не звучало. Мне вспоминается, что Кэтрин пошла к дому, а я, идя следом, разглядывала ее, поражаясь легкости, с которой она, несмотря на преклонные года, поднималась по лестнице. С Кэтрин мы встретились всего один раз, тем более удивительно, что и по сей день я помню ее очень четко: невысокая, тонкая в кости и худая, при каждом движении кожа у нее на суставах собиралась складками, точно у рептилии, а ключицы торчали в вырезе платья — казалось, будто однажды она вдохнула всей грудью, да так и осталась; и еще я заметила странность — иногда после каких-то моих слов выражение ее лица изменялось как бы с запозданием, застывало, и некоторое время она сидела совершенно неподвижно.

Если не ошибаюсь, ее второй муж, уже после Хиршфельдера, был бухгалтером, но его я не увидела — он перенес инсульт и был прикован к постели, но его присутствие в смежной комнате, дверь которой стояла открытой, чувствовалось постоянно — было хорошо слышно тяжелое дыхание, а иногда он подавал голос, оставаясь невидимым там, за стеной, просил пить или спрашивал, который час, и мне всякий раз чудилось, будто это крики утопающего, предсмертные надсадные стоны, больше всего на свете хотелось зажать уши, только бы их не слышать, я ждала, что Кэтрин ответит и он наконец успокоится, но так и не дождалась.

Их дочери я не увидела, но, помню, Кэтрин сразу показала ее фотографию, может, просто чтобы как-то заполнить возникшую паузу; снимок, наверное, семидесятых годов: молодая женщина в купальнике, задорная физиономия, высокий лоб, глаза, выражающие всё и ничего; я не придала бы ни малейшего значения фотографии, не имей она отношение к Хиршфельдеру: Кэтрин обмолвилась, что он любил девушку, как родную дочь. Опять возникло чувство — еще чуть-чуть, и я сделаю поразительное, сенсационное открытие; да уж, сегодня и то неловко становится, как вспомню, что я даже начала прикидывать, а не мог ли он быть отцом этой девушки, и еще я подумала: что сказал бы Макс, узнай он о моей гипотезе, — как будто мои разыскания могли иметь смысл только в том случае, если бы в результате в газетах появились огромные заголовки, кричащие, во вкусе бульварных листков, а уж прогулки в зоопарк, воскресные походы в кино, он приглашал девочку и к себе домой, когда она подросла, — тут нужен был соответствующий газетный соус, иначе из этих фактов получилось бы что-то вроде передержанных фотографий, которые годятся лишь для семейного альбома, битком набитого невинными сюжетиками.