Пение птиц в положении лежа - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Дудина cтр.№ 35

О семейном счастье

На платформе Дачное расположился табор не то узбекских, не то таджикских цыган. Мужчины, женщины, дети — человек сто. Смуглые, стройные, в восточных ярких одеждах — кстати, незаношенных и негрязных. Дети были одеты похуже, в ужасной обуви — каких-то зимних рваных сапогах, истлевших тапочках или вообще босиком. Многие семьи обедали — сидели на цветастых подстилках по-турецки, ели из одной большой чашки какие-то овощи, суп, с большими ломтями хлеба в руках. Хорошо ели. Вполне аппетитно. Все, без исключения, были красивы — от младенцев до самых старших.

На электричке подъехала ещё одна семья. Немолодая женщина, красивая, с длинными тяжёлыми волосами, кормящая грудью хорошенького младенца, человек пять её детей — от полутора до двадцати лет. Дети играли друг с другом. Старший юноша с улыбкой на лице нянчился с полуторагодовалой сестричкой, терпеливо, заботливо, весело. Чумазые дети сияли здоровьем. Каждый из них был окружён заботой целого роя братиков, сестричек, родственников. На перроне их встречал папа — стройный, красивый таджик в халате, встречал белозубой улыбкой, сразу взял на руки одного из младших.

Видно было — это прекрасная семья. Жена активно сексуально используется мужем, плодонося и красиво стареясь, как румяное, чуть подсыхающее яблочко. Отец относится к детям как к счастью, а не как к обузе, любит их, прижимает к сердцу публично, не стесняясь чувств. (Ах, где ты, публично целующий детей отец?) Свобода, пение птиц, щебет детей, сексуальные радости — что ещё для счастья надо? Кто знает? Грязные босые ноги — это, может, не самое страшное в жизни. Что они испытывают среди странных русских, смешных, нелепых, недостойных их восточного уважения, добрых к ним, чужакам, и ненавидящих друг друга?

По перрону ходили русские, дивясь, ругаясь, иногда расставаясь с рублишкой в пользу живописной голытьбы. Все были белые, бледные, нездоровые. Одни слишком толстые, рыхлые, с обвислыми животами, другие — слишком тощие от голода, курения, алкоголя. Одни были одеты очень дорого, элегантно. Другие — особенно обнищавшие мужчины и женщины, а также некоторые предающиеся огородным радостям пенсионеры — были одеты плохо, хуже, чем цыгане. Русские были разрознены, одиноки. Иногда слеплены по двое — две подруги, мать и дитя, муж и жена. Очень редко — по трое — семья или три товарища. Большинство курило, воняло дымом и дешёвым пивным перегаром хуже, чем цыгане без бани и горячей воды.

Русские недоверчиво относились друг к другу и не любили детей. Что-то мешало им любить друг друга и активно заниматься сексом. Желание вместо лишнего ребёнка иметь новый холодильник? Побольше тряпья в шкафу? Видно было, что радостный половой акт у них — на вес золота.

Один невзрачный немолодой мужик сказал хорошенькой молодой цыганке, вокруг которой прыгало три очаровательных большеглазых цыганёнка: «Ты дырочку-то зашей. Нарожала, а я должен твоих детей кормить!» Судя по его виду, вряд ли он выкормил за свою убогую жизнь хотя бы одного. Скорее всего сделал на стороне, бросил, алименты платил с зубовным скрежетом. Прожил один с правой рукой, может, какое-то время с рыхлой женщиной, заставляя её быть бездетной. В свои сорок пять он уже старик. Русский русскому — пищевой конкурент. А чужому — добрый дядя.

О стволе жизни

Все стареют по-разному. Одинаковое лишь в том, что стареют, как деревья. Отпадает всё случайное, остаётся ствол — самое крупное и основное от жизни. В старости все черты утрируются. У кого основным было делание добра — тот так и копошится в заботах и хлопотах, так и копошится. И всё-то у него выходит скоро, ладно, денег на всё хватает. Всё случайное отпало, осталось лишь здание важного и главного, учебник жизни. Они нарастили свой ствол добра и стареют, как дубы, сохраняясь стволом и опадая несущественными ветками. Такие старики обычно похожи на себя в детстве, в возрасте девяти-десяти лет.

А другие, старея, рассеиваются и рушатся всё больше и больше, превращаясь в форменную Бабу Ягу. Видно, плох был тот цемент, на котором была замешана жизнь этого человека. Вместо благородного пути к дао — путь ко лжи, эгоизму и копилке хлама. Ствола-то не было, или был он трухляв; так, от пня жалкого ростки тощие лезут — неприлично молодые на закате жизни, неприлично безнадёжные, не успеющие развиться в дерево и обречённые умереть слабыми и никчёмными. В таких стариках бывшего ребёнка ни за что не рассмотреть. Какое-то ужасное зрелище. Морщины, безумный, недобрый взор или обращённый внутрь себя. Взгляд пизды или разрушившейся кости.

А ведь были и они когда-то детьми.

Что такое эти старики? Не выполнившие поручения и не вырастившие ствола? Или вырастившие ствол зла, выполнившие своё злое и разрушительное предназначение? И что делать с ними, чему учиться у них?

Две дурацкие русские проблемы — «Что делать?» и «Отцы и дети» — одолевают нового русского. «Отцы» Тургенева спрашивали, что делать с «детьми». Нынешние «дети» спрашивают, что делать с «отцами» и их наследством в виде хлама, плохо построенных домов и порушенных ценностей? Рушить, расчищать, строить прочное, облагораживать. Если чёрному, никчёмному человеку дали долголетие, его следует понять.

О жизни в центре

Любят задавать вопрос: «А вы из самого Питера?» Я не понимаю, что хотят от меня узнать, удивляюсь: «Как это „из самого“? Что вы имеет в виду? Да, из самого» — «Да нет. Вы прямо из самого?» Я опять не понимала: «Вы имеете в виду, из центра ли я или же с окраины города? Ну, раньше я жила в самом центре. На берегу Обводного канала. Две остановки метро до Невского проспекта. Уж центральнее не бывает. Теперь в семи остановках. Хотя это тоже не окраина». — «Ну из самого Питера?» — продолжали что-то выпытывать из меня. Наконец до меня дошло, что пытаются узнать — из Питера ли я или же из пригорода. Не из Пикалёво, или Красного Села, или Пушкина, или Всеволожска ли я. Для них имело большое значение кипение в котле городской жизни, факт проживания «в самом», в самом что ни на есть.

В дальнейшем я не раз сталкивалась с разной степенью в почтении, которое люди испытывали к людям из «самого» центра и к жителям окраин, в пользу первых. «Ну, конечно, эта девушка из самого центра. Конечно, другое образование, воспитание, культура. Это не то, что мы». Эти суждения крайне изумляли меня. Я видела столько серых, невзрачных улиток, алкоголиков, старых дев, вонючих подзаборных спившихся бабушек-туалетчиц, проживавших в «самом» центре, юношей, загнивающих на антиквариате своих предков в квартирах с огромными потолками, бледных детей кавказской национальности, народившихся в извилинах коммуналок, — я видела всего этого столько, что никакой разницы между людьми из «центра» и с окраин я не чувствовала.

Вот блистающий грязью под ногами Невский. Вот слышна иностранная речь зевак из других стран. Вот шикарная машина стоит, из неё вылезает шикарная дама в неслабой дублёнке. Ну и что. Да ничего. В двух шагах есть лаз через обоссанные подворотни. Проход в дом, на каждом этаже которого по 20 комнат с двумя унитазами и одной ванной на 20 семей. Самый что ни на есть центр. Центральнее не бывает. Среди жильцов — половина приезжих из других городов, очевидно из завороженных магией «центра», размножившихся на берегах Невы. Есть мужчина по фамилии Кошмар. Есть пожилая алкоголичка, оба сына которой сидят в тюрьме — может быть, так решился их маленький квартирный вопрос. Мама победила. Среди жильцов — лица обоего пола, разных возрастов — от младенца в коляске, загромождающей проход, до пенсионеров, которые тот же проход периодически загромождают, но уже по другим, более неисправимым причинам. Несколько соседей помогают выносу тела из унылого лабиринта, не знающего света дня. Среди жильцов — атеист и католик, буддист и православные, коммунисты бывшие и настоящие, фашист и один предприниматель, безупречный красавец, как говорят, скрывающийся в коммуналке от наехавших на него то ли бандитов, то ли налоговой инспекции. Разные люди прилепились и вылупились в «самом» центре.