Странник. Путевая проза - читать онлайн книгу. Автор: Александр Генис cтр.№ 26

Сперва я ничего не понял, но мне объяснили трижды. В 1970-х годах война приезжих с местными достигла апогея. В борьбе за выход к морю нью-йоркская элита скупала фермы и превращала их в летние дома, теннисные корты и бассейны. Еще немного, и с земледелием в Лонг-Айленде было бы покончено. Тем более что здешние фермеры обнищали, не в силах выдержать конкуренцию с супермаркетом, торгующим дешевым привозным продуктом. Выход, казалось, один: продать угодья под дачи, амбары на слом, тракторы пустить в металлолом и самим податься в дом для престарелых. Аграрный эксперимент, начатый индейцами-шинекоками и продолженный европейскими эмигрантами, бесславно завершался как всюду: богатые выдавливали бедных. Но тут в ситуацию вмешались власти. Они предложили завязшим в долгах фермерам продать штату права на застройку. Фермер мог распоряжаться хозяйством только до тех пор, пока оно оставалось сельским.

Поделив жизнь между двумя сверхдержавами, я всегда относился с тревогой к державной инициативе, которая — что одну, что другую — привела, например, к войне в Афганистане. Привыкнув не доверять государству, когда оно берется творить добро (зла ведь никто не хочет), я отношусь к власти как к автодорожной полиции, от которой чаще ждешь штрафа, чем помощи.

Но тут, на небольшой территории, удачно окаймленной морем, я своими глазами видел, как умный закон преобразовывал реальность к лучшему — не отходя от кассы. Разумная политика спасла земледельческий Лонг-Айленд. Более того, она вырастила следующее поколение фермеров, сумевших дождаться обогативших их перемен. Ею стала аграрная революция, которая не только вернула в кулинарный обиход сугубо местный продукт, но и придала ему высокий престиж и достойную цену.

В среднем каждый товар, прежде чем попасть в супермаркет путешествует 700 миль. Не удивительно, что он — средний. Устав есть привозное и безвкусное, богатая Америка отправилась за едой туда, где она растет. Поход за сезонным съестным преобразовал ландшафт острова. Самой нарядной его частью вновь стала сельская идиллия: пестрый базар, поле с трактором, тучная корова, ухоженная лошадь, красный амбар. Сегодня, рекламируя недвижимость, маклеры хвастаются соседством фермы не меньше, чем видом на море.

— Да, — сказал я девице, — у вас был умный прадед.

— Почему — был? — удивилась она. — Есть, ему — 98. У нас пять поколений живут под одной крышей.

Я тоже не знал, где живут зимой белоголовые орлы. А когда узнал, то с трудом поверил, ибо они коротают зиму не во Флориде, как все, кто может себе позволить, а неподалеку от Нью-Йорка, на островке Иона, отделяющем один рукав Гудзона от другого. В годы войны там была оружейная фабрика, арсенал, депо, железнодорожный мост, казармы. Потом армия ушла и вернулась природа. Кирпичи обветрились, крыши проломились, железо стало ржавым, окна — пустыми, и все поросло местной породой невкусного, но чрезвычайно жизнелюбивого винограда. Больше всего Иона похожа на Зону из «Сталкера». Тут даже страшно. Но именно такое, странное на мой — но не орлиный — взгляд место облюбовали царственные птицы, слетевшие с американского герба на невзрачные руины. Прямо как у Пушкина:

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На чахлый пень? Спроси его…

Примерно это мы с женой и собирались сделать, когда студеным днем, вооруженные дешевыми биноклями, пробирались по шпалам на остров.

Вот тут-то, рассыпавшись вдоль железнодорожного полотна, они и стояли. Тепло одетые одинокие мужчины с взглядом одержимых готовились к съемке. Вместо нашей юннатской оптики у них были фотопушки, ценой и калибром не уступающие настоящим. Самый важный приник к видоискателю камеры размером с Большую Берту. С ее помощью можно было бы узнать, есть ли жизнь на Марсе, и снять ее, но, судя по наклону объектива, фотографа интересовало другое.

— Орел? — спросили мы.

— Какое?! — махнул он рукой, но приосанился. — Разве что в молодости.

— А что же тогда снимаете?

— Как все, сейчас увидите.

Но сперва мы услышали. Из-за скрытого холмом поворота раздался быстро приближающийся звук: сперва — град, потом — прибой, затем — камнепад, наконец — какофония. Когда мы перестали себя слышать, раздался свирепый свисток и к нам на поляну ворвался локомотив. Сотня камер вспыхнула разом, успев снять сияющего машиниста, рискованно высунувшегося из окна.

— Джимми, — проорал нам в ухо человек с пушкой, — он лучше всех получается.

Ненаселенные вагоны вызвали чуть меньше энтузиазма. Скучные коричневые контейнеры, и на каждом написано «CHINA EXPORT». Неразличимые, как горошины в бесконечном стручке, они мчались по рельсам, везя Америке все необходимое и еще больше лишнего. 50, 60, 70 вагонов летели на нас, как бомбы изобилия.

Только сфотографировав красные огоньки исчезнувшего хвоста, любители оторвались от аппаратов, и я смог познакомиться со странным племенем американских железнодорожных фанатиков. Зная каждый в лицо и по номеру, они называли поезда по-детски — звукоподражательным «чу-чу» и любили их с той подростковой страстью, которой мир награждал самолеты на заре авиации. Только наоборот: вектор их архаического чувства ведет из будущего в прошлое, в эпоху, когда инженер был героем, Жюль Верн — кумиром, железная дорога — приключением.

Я еще застал эту эру, потому что в школе сидел у окна, откуда была видна насыпь. Только она и помогла мне пережить тригонометрию. Шустро сновавшие на Рижское взморье электрички в счет не шли. Я ждал поездов, как это дивно называлось, «дальнего следования». Тихо, без спешки отчалив от вокзала, они набирали скорость с легкостью и достоинством дирижабля. Пассажиры, не торопясь начинать особую дорожную жизнь, курили у окна, прощаясь с городским пейзажем. Как я им завидовал! И правильно делал.

Гребенщиков, который был в каждом городе России дважды, говорил, что долгое железнодорожное путешествие, если пить в меру, открывает третий глаз. К Иркутску, уверял Борис, каждый, сам того не зная, превращается в буддиста: путь кажется важнее цели.

В Новом Свете пассажирский поезд — дорогой аттракцион, но постепенно он опять становится необходимостью. Оказавшись более человечной и менее вредной альтернативой крыльям, только железная дорога и связывает XXI век с XIX.

Переправившись через Гудзон на пароме, я покрепче устроился в седле и отправился на Таймс-сквер. Сперва, уворачиваясь от непомерных автобусов, я пугливо жался к тротуару — как деревенская лошадь. Городские знают себе цену и никому не уступают дороги. Взяв с них пример, я быстро освоился и занял свой ряд, деля его с четырехколесным транспортом. До седьмой авеню мы ехали вместе, но на Бродвей я вкатил один.

Когда наш мэр окончательно понял, что у малорослого еврея-миллиардера, напоминающего скорее героя Вуди Аллена, чем президента, нет шансов попасть в Белый дом, Блумберг решил войти в историю избавителем Нью-Йорка от машин.