Сосед по Лаврухе - читать онлайн книгу. Автор: Надежда Кожевникова cтр.№ 38

А вот духовная музыка, властно, и вместе с тем бережно, возвращает нас именно к смыслу. Слушая ее, человек ускользает из толпы, которую и в повиновении держать проще, и куда легче возбуждать, натравливать. Слушая, начинаешь угадывать нечто, что нельзя выразить словами, и, возможно, это одно из лучших состояний, что дано человеку пережить.

Эта музыка преображает слушателей, и тем более музыкантов, ее исполняющих: что пережил Юрлов, когда забытый, затонувший было полностью материк вдруг ему открылся? Не знаю, уверовал ли он в Бога, но, как человек творческий не мог не поддаться, не увлечься тем зарядом страстной веры, что отличала произведения забытых русских композиторов. Если бы он оставался тут посторонним, скептиком, принимающим и вникающим только в музыкальный материал, никогда не возникло бы того, незабываемого, что мы услышали в Юрловском исполнении. Каково же было ему после таких высот, прозрений, вновь заниматься уговорами, обхаживанием чиновных тупиц, от которых по-прежнему все зависело. Как же это, должно быть, изнашивало его…

Говорят, работать с ним было тяжело. После его назначения в Республиканскую капеллу, в первые год-два из коллектива ушло почти две трети хористов. Юрлов, многим казалось, добивается невозможного, завышает тональности, предлагает совершенно непривычные методы разучивания произведений. Его тончайший слух замечал не просто фальшь — намек на нее. В звучании хора он добивался предельной контрастности. Говорил: «Пойте так тихо, словно только воздух звенит». Юрлов знал чего хотел, к чему стремился, тем более, что это уже было, существовало в России — хор ангелов, услышанный Берлиозом, и на долгое время умолкший. Крик души, онемевшей, но, как доказал нам Юрлов, способной снова заговорить. У него, Юрлова, хор ангелов донесся с земли — с той, на которой живем мы с вами.

1990 г.

17 декабря 1982 года в первый вагон сидячего поезда, следовавшего по маршруту Москва-Ярославль, вошел контролер. Обратился к пассажиру, сидевшему у двери с раскрытой книгой, но тот не отозвался. Рядом, на незанятом никем месте, лежала скрипка в футляре. «Да оставьте его, вы же видите — устал человек, дремлет,» — произнес кто-то. На обратном пути контролер еще раз подошел: пассажир спал. Но что-то в его позе показалось странным… Как после выяснилось, смерть наступила мгновенно. А ехал человек на работу, на свой концерт — таких выступлений за жизнь у него накопилось и не счесть сколько. Вот только что прилетел из Вены и сразу собрался в Ярославль. И не доехал… Ему исполнилось пятьдесят восемь лет. Это был выдающийся скрипач Леонид Коган.

Согласно медицинскому заключению, причиной смерти явилась ишемическая болезнь сердца. Но были и другие причины, вникая в которые делаешь вывод, что все к тому вело. Само устройство нашей действительности предполагало подобное, уродливое, извращенное, мы с ним мирились, не замечая что с нами делалось, как нас калечило, как мы сами калечим себя.

Правда, людей такого разряда, к которому принадлежал Леонид Коган, считали и считают избранниками, избегшими обшей участи: он ведь все получил, все имел! В стране, где большинство привыкло жить по-нищенски, это «все» характер носит достаточно условный, и, одновременно, категорический. Все — а что конкретно, не важно. Подразумевается — чего нет у других. Но другие не обладают тем, чем природа наделяет единицы, что и зовется Божьим даром.

Впрочем, наш «убежденный» атеизм выказал себя и тут: Божий дар для нас — тьфу. Мы его и так, и сяк, и наотмашь, чтобы знал свое место, не высовывался. Для острастки вырастили особую породу специалистов, унижающих Божий дар изощренно, со сладострастием. Своего рода инквизиция, созданная для борьбы с культурой. В этом смысле Леонид Коган безусловно в ряду тех, чьи страдания были тяжки еще и от того, что мало кто о них знал, да и теперь не знают.

Его артистизм был затаенный. Как и темперамент. В общении он не ослеплял, не ошеломлял. В толпе внешне ничем не выделялся и, пожалуй, не хотел бы выделиться. Голоса никогда не повышал. Вообще говорил мало, больше слушал. Когда дома гости собирались, не по-хозяйски держался, бразды правления не брал на себя. Скромность, граничащая чуть ли ни с робостью, корни которой глубоко уходили. Может быть в детство, печальное бедностью, ранней потерей отца, имевшего в Днепропетровске крошечное фотоателье, которое вместе с его владельцем смела кампания по борьбе в НЭПом. А может быть, еще дальше корни вели…

Словом, по натуре своей не оратор, не балагур, не боец, не борец. Его страсть была скрипка, и он, по отзывам многих, почти никогда не выпускал ее из рук — если не играл, так просто гладил, пощипывал струны, даже когда с кем-то беседовал, говорил по телефону. По-видимому, он нуждался просто в прикосновении к инструменту, наслаждался им. Одержимость, в чем-то, возможно, и ограничивающая. Но занимала его не техническая сторона, такого рода трудностей для него давно не существовало. В часы занятий не столько упражнялся, сколько музицировал, а, точнее, искал. И не мог остановиться.

Никто, и ничто не в состоянии тут были его удержать.

Ему исполнилось десять лет, когда мать повезла его из Днепропетровска в Одессу к знаменитому Столярскому. Но пришла весть о смерти отца. Через год — переезд в Москву, начало занятий в Особой детской группе при Московской консерватории в классе профессора А.Ямпольского.

Своего угла не было. Поначалу поселился в студенческом общежитии в Дмитровском переулке, где его никто не видел, зато слышали, дивясь такой трудоспособности, такому раннему профессионализму. Потом война, эвакуация, помещение Пензенского художественного училища, а после, долгие годы, — кухня в квартире профессора Ямпольского, где его, бездомного, приютили. Хотя он уже 6ыл к тому времени солистом Московской Филармонии и победителем Первого Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Праге. О нем хлопотали, писали прошения в «верха» и тогдашний директор консерватории А.Гольденвейзер, и А.Хачатурян, и Д.Шостакович. Документы эти сохранились, с мотивировками, характеристиками, в стиле, соответствующем эпохе. Равно как и лаконичные ответы на них с резолюцией — отказать.

Казалось бы, не много времени прошло с первых побед молодых советских исполнителей в международных соревнованиях, прославивших свою страну, за что они и дома были обласканы. То, что такие победы действуют убедительней любой пропаганды, власти сообразили. Понимали, наверно, что надо бы, выгоднее будет, поощрять, помогать, беречь этих курочек, несущих золотые яйца, да вот психология не позволяла, не позволяли общие установки, и все активней, безнаказаннее начинали давить.

Тоже понятно. Посредственности, ничтожеству ненавистен художник, писака какой-то, или некто, пиликающий, скажем, на скрипке. Обывательская натура презирает, а в тайне боится натуры творческой, ощущая, пусть смутно, ее превосходство. Тут изначальная вражда. Смирить, сгладить ее может только общая цивилизованная атмосфера, не дающая лавочникам, дворникам, погромщикам разнуздаться. И наоборот, если посредственность поощряют, отдают ей все больше прав, привилегий, когда это становится государственной политикой, — спасенья нет, и все живое, нестандартное неизбежно оказывается жертвой.