Мама, я жулика люблю! - читать онлайн книгу. Автор: Наталия Медведева cтр.№ 36

— Вот, скажу вам, что по написанному здесь вами, мы бы должны сослать вас на сто первый километр. Уверен, что вы в курсе этого места. Вас спасает возраст. Но существуют детские трудовые колонии. Вы об этом не подумали?

Обо всем я подумала… Хаа, а на сто первый км ссылают блядей, проституток, тунеядцев и еще каких-то мелких сошек.

— Чтобы отправить меня в трудколонию, нужно согласие моей мамы. Думаю, она уже не хочет меня туда отправлять. Тунеядцем же я не буду — меня устроили на работу… уже…

Конечно, прокурор недоволен. Сидит перед ним какая-то наглая пизда. На все у нее ответики готовы. Думаю, на мою мать он тоже зол. Что же вы, мамаша, нам голову морочите?! Это вашу дочь надо ссылать!

— Своим… сочинением вы, конечно, спасаете своего друга от некоторых наказаний. Да вот, взгляните.

Прокурор протягивает мне книжечку — «Уголовный Кодекс РСФСР». Открываю на страничке, где закладка. Статья 210. Вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность — т. е. пьянство, проституцию, азартные игры — наказывается лишением свободы сроком до пяти лет. Статья 119. Половые сношения с лицами, не достигшими половой зрелости, — сроком до трех лет. С извращениями — до шести… Каким образом они устанавливают половую зрелость, интересно? Линейкой пипиську измеряют? И что значит — «в извращенных формах»?

— Масса других статей имеется, под которые друг ваш подойдет. Да вот хотя бы незаконная охота — статья сто шестьдесят шесть — один год.

Ну и прочее. Почему же ваш друг не работает? До сих пор мучает травма головы? Да и остальные ваши и его друзья безработные. И Виктор Г…, и Захар В… У них тоже травмы?

Все знает. Виктор — это же Дурак. А В… — Захарчик. При неожиданном обыске люди первым делом стараются избавиться от записной книжки. Чуть ли не съедают ее, если выкинуть некуда. Я что же, тоже должна съесть свои книжки от матери? Во все она лезет! Борец за равенство!

— Вы знаете, я не считаю своими друзьями людей, которых видела несколько раз в жизни. Я и фамилий-то их не знаю. И кто это сказал, что при знакомстве надо трудовую книжку спрашивать?

Прокурор уже не слушает меня. Вкладывает мою бумажку в папку. Не очень толстая, но со всевозможными листочками, справками с печатями. На одном из них я узнаю материн почерк. Доносчица!

— Ну, мы закончим беседу на этом. Вы можете идти. Он встает, подает мне пальто. Мне неловко, тем более я смотрю на него сверху вниз.

— Привет Александру Иванычу. Наверняка я с ним вскоре увижусь. Да, и скажите, что он должен быть вам очень благодарен. Всего наилучшего.

Выхожу из кабинета и быстренько иду на лестницу. Никто меня не видел. Сейчас меня начнут доебывать материны сотрудницы. Работают всю жизнь на одном и том же месте, все друг о друге знают. Придешь на работу с темными кругами под глазами, а они тут же и заключат — неполадки дома.

Как только я вхожу, мать хватает пальто. Видела меня единственная врачиха. Но у нее сыночек только и ошивается у метро Маяковская, а там, как известно, одни наркомы. Так что ей нечего сказать. У матери план составлен. Теперь она ведет меня в женскую клинику. У нее даже номерок есть.

— Пусть проверят. Черт знает, что там с тобой! И на обследование в больницу положат. Не будешь по улицам шляться. Как раз до школы и побудешь там. Может, задумаешься над своей жизнью всерьез.

Недаром она на одном месте столько работает — все ее знают, все устроить могут.

Как же мерзко! Мать даже из кабинета врача не выходит, когда я взгромождаюсь на гинекологическое кресло. Отворачивается только и ногти свои покусывает. А врачиха, пизда старая, засунула в меня «зеркало» и комментирует: «Да, маточка увеличена. Видимо, перед менструацией, да?» Тут же, по просьбе мамаши, звонит в клинику, договаривается о моем прибытии туда. И на мать поглядывает подозрительно. Будто она только что в ее пизду глядела.

— Мама, зачем ты лазишь в мои записные книжки, тетрадки? Ты как собака-ищейка, сыщик! И тебе не стыдно? У тебя разве в юности секретов не было от матери?

Мы стоим на остановке трамвая.

— Я жалею, что слишком поздно стала это делать. Может, я смогла бы предупредить весь этот кошмар, заглянув в них раньше. И теперь нам не надо было бы краснеть перед людьми.

— Ты сама виновата в этом «кошмаре». Никто тебя о помощи не просил. Все страдают теперь из-за тебя!

Я смотрю на нее краем глаза — у нее в глазах слезы. Что она плачет? Сама все устроила. Мы, действительно, как две прокаженных с ней.

— Я пешком домой пойду. Не волнуйся, я домой, домой пойду!

Я смотрю, как она садится в трамвай. Не оглядываясь, ссутулившись, со слишком маленькой сумочкой для ее роста…

Я, наверное, всегда преувеличивала достоинства своей матери. Смотрела на нее все свое детство с открытым ртом. С годами реальность свое взяла — еще одна слабая женщина, посвятившая всю свою жизнь детям, сама из себя ничего не представляющая. Теперь она в панике — надежд, лет стольких потраченных, дети не оправдывают! Но какая же она дура! Думала, школа ей поможет?! С директрисой она поделилась, с милицией, с прокурором! Эта ее вера в коллектив меня коробит. У меня, слава Богу, прошло увлечение организацией людей в группы. Каких людей? Никому никакого дела нет до других! Каждый о своей жопе только беспокоится. Между двумя людьми отношения разваливаются из-за нежелания и страха брать на себя ответственность. А она на коллектив рассчитывает. Свою бы личную жизнь лучше устраивала. Где ее муж? — объелся груш. Вот именно — Валентин прекрасно живет на даче с грушевыми деревьями, а она одна.

На втором этаже дома, в котором я живу все свои пятнадцать лет, женская больница. Каждый день я ходила мимо этих окон в школу. Даже когда прогуливала, портфель надо было забросить в Зосино парадное под лестницу, а оно как раз напротив больницы. И возвращаясь из школы, я шла мимо этих окон.

К тому времени дня под окнами обязательно стоял мужик или сразу два, что делало это жутко комичным — оба они были заняты одним и тем же. Привязывали к веревочкам, спущенным бабами в цветастых халатах из окон, мешочки. Если сетки, то демонстрировали прохожим содержимое — апельсины, банки с соками, консервы. Потом баба тащила веревку вверх, и она обязательно цеплялась свертком за карниз. Тут всегда начиналась перебранка — он кричал ей, что она не так тянет, она орала ему, что не так привязан мешок. Когда передача наконец была у бабы, она скрывалась на некоторое время — видимо, проверяла содержимое. Если оставалась довольна, то бросала мужику записочку и махала рукой, если нет — ругала его из окна дураком и бездарью, желающим, чтобы она померла здесь с голоду… И зимой, и летом мужики стоят в этом переулочке с двухсторонним движением, троллейбусной линией, магазинами «Вино» и «Бакалея» и сберегательной кассой.

Служебный вход в больницу в нашем парадном. Так что я даже пальто не надеваю — спускаюсь с матерью лифтом на первый этаж, поднимаемся на один пролет вверх: я в халате с мешочком в руках, мать в костюме. Проходим по коридорчику мимо кухни в приемную. Мать все знают, бумажки оформлены, меня ждут — «пока, мама»… Я всегда знала, что это женская больница, — одно время это был роддом, — но одно дело знать, а другое — попасть в нее.