Очередное важное дело - читать онлайн книгу. Автор: Анита Брукнер cтр.№ 16

Честно говоря, по-настоящему он наслаждался лишь одним отпуском в своей жизни, и было это в восьмилетием возрасте. У него даже сохранилась фотография, которая это подтверждала. Он вместе с домашними в Баден-Бадене сидит в фиакре, который катится по Лихтенталер-аллее к «Казино», где их ждет кофе под звуки маленького оркестра. Он все еще помнил солнце, сияющее сквозь ветви высоких деревьев, и удивительного размера — удивительного для него в том возрасте — рододендроны, которые росли по обе стороны дороги. Он помнил, как величественно поскрипывал фиакр, когда они вровень с другими экипажами подъезжали к «Казино», и как должен выполняться неторопливый утренний ритуал. На фотографии, которую он изучил досконально, было смеющееся лицо ребенка и рука, сжимающая руку матери. Он видел, поскольку помнил уже плохо, что все у них благополучно, гладко и гармонично; рядом скромно пристроилась няня, вероятно брата, и Герц помнил, что ее звали Мари. Он знал, хотя ему недоставало непосредственности фотографии, что впереди их ждали прогулки по Шварцвальду, вежливый обмен приветствиями с другими прогуливающимися парами, давящая обстановка дорогого отеля, которая его так восхищала, сентиментальные мелодии, которые наигрывал оркестр «Казино», сигара отца, обильная трапеза, ужасная с точки зрения нынешних диетологов, множество разных докторов, преданных чужому здоровью и благополучию, которые прописывали лечебную воду вместо пилюль.

Того мира больше не существовало, а если он и был, то претерпел большие изменения; фактически он прекратил свое существование одновременно с окончанием его собственного детства. Человек более отважный мог бы вернуться, чтобы измерить эти изменения, но он не был социологом по натуре: ему нужен был тот мир, который отражен на фотографии, и смеющееся лицо, которое, сколько он себя помнил, смягчала уже только умеренная улыбка. Да и улыбка с возрастом стала иной. Улыбчивый мальчик стал вежливым взрослым; улыбка теперь была уже осознанной, словно от него ее ждали. Он продолжал предлагать ее, но не по убеждению. Это уже не была та лучезарная улыбка, но она вполне годилась для деловых отношений. Собираясь выслушать кого-нибудь или посочувствовать, он и хотел бы улыбнуться как раньше, но все время замечал, что улыбке не хватает радости. Ее, казалось, не осталось вовсе, она была уже просто чем-то эфемерным. Он с этим смирился, как смирился с расстоянием между прошлым и настоящим, и спрашивал себя только, есть ли в этом ощущении что-то необычное, и жалел, что выяснить это не представляется возможным. Разглядывая фотографию, он начинал чувствовать, что находится не в той стране. Думать на эту тему не хотелось. Его ситуация была банальна. Но иногда именно поэтому ее необычайно трудно было признать естественной.

Герц боялся стать таким же, как человек, которого он каждый день видел в универсаме (и который видел его) и кого, хотя он имел вполне благопристойный вид, все сторонились. Тот, казалось, вечно сидел на стуле возле контрольного выхода, с неодобрительным выражением лица, держа между коленей палку. То и дело он высказывал свои соображения относительно правительства всем, кто был готов его выслушать, и покрикивал на тех, кто не был готов. Его пытались оттуда убрать, но, поскольку находиться там никому не воспрещалось, попытки ничем не увенчались. Его обходили за километр, хотя он говорил, или, скорее, провозглашал, привлекательные вещи, поскольку говорил убежденно. Он фонтанировал критикой нравов, обвинениями в лицемерии, во лжи в адрес каких-то людей, облеченных властью, словно он выступал на улицах древних Афин в кругу впечатлительных юношей. Женщины не замечали его, хотя девушки на контроле, которые, по наблюдению Герца, часто менялись местами, либо устало соглашались с его словами, либо смеялись над ним без всякого стеснения, в зависимости от степени их доброты или общего настроения.

Для помешанного не находилось сообщника; не был его сообщником и Герц, хотя помешательство этого человека внушало ему такую жалость и жуть, какую может внушить трагедия. Герц отворачивался, проходя мимо, так как знал, что будет выбран доверенным лицом. В сущности, каждый выбирался доверенным лицом, но без успеха. Степень одиночества этого человека была, вероятно, не особенно заметна кому-то кроме тех, кто отворачивался от него, не в силах видеть собственное отражение. И при этом тот человек стильно, даже щегольски, одевался, значит, кто-то за ним присматривал. Без сомнения, любой прошел бы мимо него на улице и ничего необычного не заметил бы. Только в универсаме, где ему обеспечены были невольные зрители, он начинал бичевать пороки. Никто не мог уберечься от его неодобрения; доставалось всем. Самым пугающим в его нападках было ощущение, что они, в общем-то, заслуженны. Даже тем, у кого совесть была чиста, становилось неловко — не за себя, так за всех этих бичуемых министров. Почему не находилось желающих опровергнуть его обвинения? Где, собственно, были те министры, которые могли бы пролить яркий свет на сегодняшние проблемы? Ощущение неправильности и неправоты рождалось в непосредственной близости от этого человека, палка которого, казалось, вот-вот запляшет по головам, хотя этого никогда не случалось. Люди выходили на улицу с облегчением, имевшим мало общего с тем, какое возникает после успешного выполнения домашних обязанностей. Люди выходили на улицу с желанием обнять прохожих, погрузиться в успокоительную взаимность, отвлечься от бередящего душу зрелища не приспособленного к жизни человека, неспящей совести, которая, если ее не удержать, может привести к действиям, свидетелями которых они быть не хотят.

Явления такого порядка, пустяковые сами по себе, но повторяющиеся практически ежедневно, заставляли Герца искать какой-то защиты. Он снова призывал тот воображаемый одобрительный хор родственников или, с большим удовольствием, потому что это был доподлинно реальный человек, того доктора из Баден-Бадена, к которому родители привели его из-за того, что он весил меньше нормы, и который расспрашивал его, восьмилетнего, с серьезным профессионализмом, с прямо-таки судебной компетентностью взвешивал, выстукивал, слушал и наконец вынес успокаивающий вердикт. Получить медицинское заключение у такого мудреца было целительнее любого режима, хотя Герцу пришлось пить воды, которые не произвели никакого заметного эффекта, но по крайней мере не причинили вреда. В Баден-Бадене, и даже в Берлине, солнце сияло, и можно было сидеть в гостиной тетушки Анны, в тумане волнения, и ждать появления кузины Фанни, хотя, когда она приходила, то обычно пренебрегала им или откровенно скучала. Без этих сильных переживаний у него не было ни компенсации, ни цели. Казалось бы, ребячество в его теперешнем возрасте — искать награды за преданность тем ранним впечатлениям, и все же его взрослая жизнь была обусловлена потребностью лелеять переживания, которые сформировали по крайней мере некоторую часть его характера, и сожалеть, почти до боли, что они никогда не могут быть пережиты снова. Теперь его чувства притупились, и в этом была мудрость природы, а иначе он превратился бы в человека из универсама и проклинал бы свою судьбу, а то и судьбу вообще, и познал отчаяние, которое так стремился побороть.

Он бы с радостью обсудил эти вопросы с таким мудрецом, как тот немецкий доктор, или с идеальным собеседником, к сожалению, недоступным. Люди в нынешнее время занимались такими вещами по телевидению или в воскресных газетах. Телевидение для этого просто идеальная среда. Его бы расспрашивал сочувствующий репортер, правда, при каких обстоятельствах — он не мог себе представить. Зато он мог представить, как будет постоянно беседовать сам с собой о воспоминаниях детства, образах, которые не покидали его всю жизнь. В случае если его выступления будут иметь успех, он послужил бы общественному просвещению в качестве консультанта, и если бы нашел благодарного слушателя, мог бы описать Казино в Баден-Бадене, его богатое убранство в стиле поддельного рококо, так хорошо отражающего дух этого места, или, что больше тешило бы его самолюбие, поведать о своих путешествиях, своих любимых произведениях искусства, о замке Шлосс Бролек около Кельна, или о доме, который Витгенштейн [4] спроектировал для своей сестры в Вене. Если бы его спросили, он, опять же, не забыл бы упомянуть полотна Клода Лоррена и Тернера в Национальной галерее, о которых его мнение поистине неоценимо. Обо всем этом он размышлял во время вечерних прогулок, но был вынужден хранить молчание. Факт существования такой аудитории всегда был для него самым сильным искушением. Его подлинные слушатели стали ему так же чужды, как люди в универсаме, которые игнорировали человека с палкой. Такое безразличие, с которым он был обязан считаться, было теперь в порядке вещей.