Причуды среднего возраста - читать онлайн книгу. Автор: Франсуа Нурисье cтр.№ 35

Он никогда не узнает, как его машина вновь оказалась на шоссе. Должно быть, она незаметно съехала к ограждению, отделяющему дорожное полотно от насыпи, врезалась в него — от удара Бенуа проснулся — и отскочила на середину шоссе с этим жутким скрипом колес. Завтра люди будут качать головами, разглядывая черные полосы, которые резина наверняка оставила на асфальте. У Бенуа затряслись руки. Кровь гулко застучала в висках. Стрелка спидометра упала до пятидесяти километров в час. Какая-то машина обгоняет его, бешено сигналя. Сидящие в ней люди наверняка видели издали, какие он тут выписывал кренделя. Во-первых, нужно остановить дрожь в руках, остановить перекрывающий все другие звуки гул в ушах. Чуть прибавить скорость. Увидев синий дорожный указатель с латинской буквой «Р», он снимает ногу с педали. Опускает стекло и подставляет лицо ветру. Машина сама собой останавливается. В двадцати шагах впереди ужинает семья, рассевшись, словно в ресторане, вокруг складного столика, в центре которого горит лампа с отражателем. В духоте ночи среди куп деревьев и расставленных тут и там на площадке мусорных бачков, оформленных в виде швартовых тумб, более уместных в порту, все здесь кажется каким-то нереальным. Чей-то голос кричит: «Повтори это дедушке, Жорж! Повтори!» После чего раздается взрыв смеха, который больше уже не замолкает. Бенуа выключает огни машины. Его даже никто не заметил.

Воспоминания о всех остановках, таких вот, на обочине дороги, путаются у него в голове. Были среди них остановки в одиночестве, в задумчивости, иногда — в напряжении, словно перед битвой, осложняющем нам жизнь. Были остановки из-за усталости или из-за желания повеселиться, они случались во время их поездок в отпуск, когда Робер и Роже были еще совсем маленькими. А когда у них была собака, какие же из-за нее разыгрывались сцены, вечно ее поводок наматывался на бампер, и Робер страшно пугался и принимался топать ногами, если видел, что к ним приближается какая-нибудь машина. В памяти Бенуа почти нет воспоминаний, окрашенных бурной страстью. Неужели ему не о чем вспомнить, кроме как о семье? Эти воспоминания, будто мирно тлеющий огонек или легкая рябь на поверхности воды, которой не грозят никакие штормы. Бенуа украдкой выходит из машины. Теперь, после того, как он некоторое время сидел, затаившись, в темноте, он вынужден продолжать затеянную им игру. Иначе те, что ужинают вон там, могут принять его за бродягу или злоумышленника. (Стоит человеку ОСТАНОВИТЬСЯ, делает вывод Бенуа, как он сразу превращается в подозрительную личность. Неподвижность, как и молчание, подозрительна.) За туристическим столиком ужин в самом разгаре. Лампа, установленная среди тарелок, отбрасывает голубоватые блики. Отбрасывает таким образом, что видны лица ужинающих с открытыми ртами и улыбками, но какими-то жуткими, навевающими мысли о мертвецах. Когда Бенуа надоедает наблюдать за ними, он, стараясь не шуметь, проскальзывает под сень дерева, где намеревается немного передохнуть, привалившись к стволу. Зачем ему этот привал? Зачем он потратил эти скоротечные мгновения на то, чтобы, замерев на месте, наблюдать за четверкой набивающих брюхо туристов? Он даже не попытался вздремнуть, однако же едва он окажется на дороге, как сон вновь навалится на него. Но так уж получается: с самого утра он лишь тем и занимается, что останавливается, чего-то ждет, за кем-то следит. Такое впечатление, что он следит за самим собой. Именно это — его манера все время прислушиваться к себе наподобие того, как, бросив в колодец камень, рассматривают круги на воде — позволяет ему отличать напрасно прожитые дни от дней полнокровной жизни. Сегодня как раз такой вот нескончаемый, напрасно прожитый день, но этот день без конца заставляет его биться как в лихорадке. Тоже мне удовольствие! Лихорадка может свести человека в могилу. Меньше чем полгода назад любая мысль о Мари заводила его в непроходимые дебри, густые заросли, шумящие на ветру. Сегодня Бенуа похож на выбившегося из сил спортсмена. Какое убожество! Однажды, он так же остановился — когда это было? В первых числах марта — на стоянке, очень напоминающей эту, она так же была уставлена столиками и корзинами для мусора. Был конец зимы, стояло морозное утро, но солнце уже начинало пригревать. Тогда все еще было возможно. Задыхающийся человек не рассуждает о кислороде, он его вдыхает. В тот день он ехал к Мари в Оберланд. Вот уже месяц, как она отдыхала там у друзей. Он рвался к ней, как рвутся к свету и ласковому ветру. Но за подобный идеализм приходится дорого платить. Он увидел ее посмуглевшей, с выгоревшими волосами, всю будто облитую солнцем. Лишь глаза казались светлыми и ласково светились на ее загорелом лице, такие лица бывают зимой только у богатых людей.

В первый день после приезда он захотел вместе с ней спуститься с горы на лыжах. Все вокруг произносили неудобоваримые немецкие названия — это были названия лыжных трасс и местных ресторанов. Хозяйка дома, этакая фараонша с либеральными взглядами, сказала Мари: «Милочка, на первый раз тебе лучше всего отвезти своего приятеля туда-то. Возьми машину, дружок». Принадлежащее фараонше шале цвета меда было все устлано звериными шкурами, чем походило на сельскую гостиницу в Квебеке. Но по запаху можно было сразу понять, что ты еще в Европе. «Зимняя Мари» была полна сил и производила впечатление прекрасной лыжницы. Казалось, она совершенно не чувствует холода, несмотря на усиливающийся ветер, поднимающий снежную пыль, которая затягивала серой дымкой солнце. Оказавшись на вершине горы, Бенуа в своем анораке, навевавшем мысли о скудости послевоенных лет, затрясся от холода. Во все стороны открывался вид на заснеженные, словно ватные холмы, выступающие из тумана. А потом произошла эта заминка. Парни вокруг скалили свои людоедские рты с кремово-розовыми деснами над бесчисленным количеством зубов. Их зубы будто вырублены из скалы. Кое с кем из этих людоедов Мари была на «ты». Бенуа замер у края спуска подобно тому, как трусливые прыгуны с трамплина в воду останавливаются на вышке на самом краю доски. Его пальцы, вцепившиеся в лыжные палки, посинели. Порывы ветра гоняли снег по площадке, на которой дыбились сугробы. Бенуа слышал, как позади него щелкали замки безопасности, бряцало снаряжение, слышал удары металла о металл: это рыцари готовились к турниру, надевая доспехи, готовились к средневековому развлечению, к битве, звуки которой леденили ему кровь. Где она, пологая горка его юности, его уютные зимние башмаки, ременные крепления и деревянные лыжи? Затвор какого оружия щелкал у него за спиной? Парни один за другим устремились вниз с насмешливой и самодовольной легкостью. «Ну?» — читал он в глазах Мари. Он вдруг увидел себя со стороны: обвисшие лыжные штаны, оплывшая фигура, наморщенный из-за яркого солнца нос. Он качнул головой, сделав знак Мари спускаться без него. Он заплатил за спуск на канатной дороге и забился в кабинку. Один. Один такой. Внизу, когда краснолицый контролер с удивлением уставился на него, он указал рукой на лодыжку и пошел, специально прихрамывая, пока не скрылся с его глаз за углом здания. МУЖЧИНА! В тот день он здорово набрался. Друзья Мари весело смеялись, им и не такое приходилось видеть. От подобных ран не умирают, но требуется немало времени, чтобы они зарубцевались.

Он вихрем сорвался со стоянки, резко включив фары и осветив четыре недоуменные физиономии. Доставил себе маленькое удовольствие за неимением лучшего. И сразу попал все в те же мягкие объятия ночи. Мои глаза уже не те, что были раньше. Несмотря на ширину шоссе, огни встречных автомобилей, словно раскаленные гвозди, впиваются ему прямо в лоб. Он на секунду прикрывает веки и вдруг отчетливо слышит, как надрывно ревет мотор. Он бросает взгляд на спидометр: сто сорок километров в час. На поворотах его лихая машина слегка заваливается набок, утомленная необходимостью совершать подобные виражи. Он выключил радио. Желание заснуть, только что бывшее подспудным, становится навязчивой идеей, обещанием высшего блаженства. Мне следовало бы остановиться. Нужно найти место для ночлега. Может быть, в Дижоне? Нет, он с тоской думает об этой гостинице с шумным, как на вокзале, холлом, вспоминает усталое лицо портье… Лучше уж в Доли, у Шандиу. Но Доль находится на краю света. Сколько еще до нее? Часа два, не меньше. Столько ему не протянуть. Да и найти комнату в одиннадцать часов вечера — несбыточная мечта или ты решил помечтать? Я остановлюсь в том кафе, которое здесь открыли совсем недавно, чтобы позвонить. Далеко ли еще до него? Он смеется, сидя один в своей машине и думая об этом заведении, которое прозвали «авторестораном», оформленном в зелено-оранжевых тонах, вытянувшемся по горизонтали, затерянном в самой глуши Морвана посреди поля, залитого светом прожекторов, где сразу же представляешь себе, что с четырех сторон этого освещенного безлюдного пространства установлены сторожевые вышки с автоматчиками, следящими за тем, чтобы заключенные не смогли сбежать. Все, что в Америке нравилось ему, здесь вызывает насмешку. Да, именно насмешку, иначе не скажешь. Может быть, виной тому слепое подражание? Может быть, в нем говорит ДУХ ПРЕДКОВ? Перед ним миниатюрный уголок Франции — достойны похвалы все эти усилия и настойчивость по его обустройству — с лентой асфальта, проложенного, надо думать, за бешеные деньги и убегающей вдаль через холмы, с дикостью этой древней земли, которую считают давно истощенной, перенаселенной, тогда как на самом деле это настоящая пустыня и девственные леса, которых никто не касался со времен монахов-клюнийцев, и умирающие деревеньки, через которые никто больше не ездит и где куры разгуливают прямо посреди дороги. Ну и что, что сейчас ночь. Бенуа все это видит, он себе это представляет. Он любит эти полеты фантазии, это чувство единения с окружающей природой. Он таким образом отвлекается, проезжая через темные безлюдные места, через молодую поросль леса, через изрытые кроличьими норами поля, несясь со скоростью сто сорок километров в час по дороге, похожей на шрам в белесых складочках, обсаженной словно причесанными под одну гребенку елочками, двадцатый век, чего только не придумают… Не проваливайся, не позволяй себе провалиться в сон. Он опускает стекло. Проводит рукой по волосам. Встряхивается. Даже принимается что-то громко напевать. Поднимает стекло. Сине-белый указатель обещает ему, что через двадцать километров будет бензозаправка и кафе. Это ерунда: нужно продержаться еще семь или восемь минут, слушая, например, последние известия, потому что сейчас как раз десять часов, или прибавив газу — быстрая езда всегда отгоняет от меня сон. Он пробирается, время от времени подавая сигнал фарами, вдоль нескончаемой вереницы трейлеров с мотающимися туда-сюда прицепами. Справа гул моторов и гигантские колеса. Слева трава и кустарники. Мне ни за что не проехать здесь, глаза слипаются, она еле тащится, эта машина, можно подумать, будто она идет иноходью, главное — правильно ее направить, она должна пройти, здесь две такие пройдут, давай, ну, что ты еле тащишься, прибавь газу, жми! Если бы ты не был сейчас таким ходячим трупом, то поехал бы дальше. Там дальше Доль, Полиньи, милые твоему сердцу горы Юры. Ты и в час ночи был бы свеж, как форель из горного потока. Ты остановился бы у реки и выкурил бы сигаретку под шум воды. Потом была бы дорога, петляющая среди елей, и настоящее ликование, неужели ты все это забыл? А завтра в десять утра — Мари. Ее радостный возглас, когда ты скажешь ей по телефону, что ты уже здесь, всего в десяти километрах от нее. И всюду вокруг тебя будет старая добрая Швейцария с ее твердой валютой, с внушающим доверие говором ее жителей, с внушающими доверие вещами, и тебе захочется петь, ведь все это так соответствует твоим вкусам, вкусам другого времени, тем вкусам, в которые с громом и молнией, словно играючи, вклинилась Мари, подарила тебе свое тело, представь себе, как она бросится к тебе, в тебя, бросится так, что ты сразу же забудешь всю эту сегодняшнюю тягомотину, эти двенадцать часов, вязких, как клей, и тяжелых, как свинец, забудешь розовую туфельку, вымазанную кровью, забудешь свой стыд, свою боязнь жить, забудешь этот сладкий сон, который подкарауливает тебя и являет собой последнюю ловушку, расставленную на тебя той другой жизнью, достойной, солидной жизнью противников Мари, жизнью денег и порядка — порядка? Да, но такого, который вызывает у тебя смятение и горечь. Вы об умении держать данное слово? Но какие нагромождения лжи мы возводим ради этого, к каким прибегаем хитростям и уловкам, как при этом умудряемся не выдать себя, не разрушить иллюзию. Ты все это забудешь, будто выберешься из стоячего болота. Тебя подхватят волны озера по ту сторону гор, под яркими лучами солнца, и ты будешь там рядом с Мари. С «Летней Мари», уже не воительницей из горного Саанена, а Ундиной, Офелией, твоей насмешливой утопленницей, воскресшей и дерзкой Офелией. Ты поставишь все, что у тебя есть, на один-единственный номер и будешь ждать, не испытывая никакого трепета, вердикта судьбы. Ты сметешь любого, кто встанет у тебя на пути, стряхнешь с себя эти лохмотья никчемной нежности, сбросишь омертвевшую кожу угрызений совести. Тебе никогда больше не занять в обществе достойного места. Но разве это волнует тебя? Тебе больше никогда не придется вести жизнь приличного и тоскующего господина. Ты больше не сможешь позволить себе роскошь предаваться прекраснодушным переживаниям. Ты будешь мучиться из-за Мари, сражаться за Мари. Заставишь замолкнуть собственные сомнения. Заставишь других принять ее. Ты одержишь победу на всех фронтах. Твои сыновья примут ее. Город, время, работа — все ее примут. И все это почти у тебя в руках. Нужно только продержаться еще десять часов. Проехать через горы, пережить эту ночь. Что ж, пусть будет так, ты подлый Иаков, а твой ангел самого высшего разбора. Проще всего было бы сражаться с разбойником, с ангелом падшим. Тебе же нужно убить то, что ты так долго любил или делал вид, что любишь. Ты движешься не к небесам, путешественник. И не заря займется в финале твоей битвы. Вернее, заря, но не совсем та. Ты несешься на закат, в сумрак ада, счастливчик! Ты бросаешься в огонь и веселье ада. Ты победишь: честь — это уже не про тебя. Смотри-ка, а ты не заснул. Не закрыл глаза, внимательно следишь за тем, куда едешь: ты приговорен к счастью. Вот это, справа от тебя, этот караван-сарай, выкрашенный в цвета зеленого яблока и мандарина, над которым развеваются рекламные флажки супертоплива, это всего лишь этап на твоем пути к любви. Этап не лучше и не хуже любого другого. Остановись здесь.