Таким образом, на вопрос о возможности милости следует ответить отрицательно, причем для такого ответа нет нужды обращаться к биографии Кафки. Ибо надежда и милость — сестры. Не имеющий надежды не может раскрыться навстречу милости. Но у милости есть и другие сестры. Нерасторжимые, нерушимые узы связывают ее с трагедией. Милости сна противостоит трагедия бессонницы, милости слова — трагедия бессловесности. Только когда трагедия уже разыгралась, в действие может вступить милость, только тогда милость обретает смысл. Безысходная, безнадежная трагедия ей нужна, лишь она открывает врата милости. К. не должен, более того, он не вправе надеяться, — он и не надеется. В отличие от Мерсо в «Постороннем» Камю, он не становится равнодушным. Он знает все, что только может знать человек, и тот К., который приходит в Замок, тоже хочет знать все. И здесь — шаг дальше, расширение границ, в сравнении с «Процессом» и «Замком» Кафки, более радикальное решение, если угодно. К., современный Иов, сомневается, но не сдается. Он настаивает на своем уничтожении
[17]
. Он знает, что справедливость недостижима, а в сущности, и нежелательна, ибо ее холодность враждебна. Она терпит неудачу, столкнувшись с пугающей тайной жизни и Творения. Скачок от Ветхого Завета к Новому состоит в перемещении акцента со справедливости на милосердие, от закона — к любви. Скачок удачен, — если он вообще может быть удачным, — благодаря милости. Милость разрешает дилемму, которой сама она порождена. При том ходе развития, когда справедливый человек одновременно является и оправданным, но затем вынужден оправдываться и в конечном счете не может найти себе оправдания, от необходимости самооправданий его избавляет милость.
К. открывает для себя возможность милости, пройдя через трагедию, состоящую в упорстве и настойчивости, нежелании отступить, но одновременно он отвергает милость. Милостью может быть только смерть, скачок от Ветхого Завета к Евангелиям — это обет, который не может исполниться здесь и сейчас. Ожидание пришествия Мессии происходит по праву и без права. Мессия не придет. Только благодаря смерти все обращается во благо. Все, всякое страдание имеет конец. Спасение — это значит: уже нет и уже никогда больше не будет, никогда больше не будет страдания
[18]
.
Поэтому Иов все же может быть вновь принят Богом. Ибо притча «Перед Законом» и первоначальный отвергнутый Кафкой вариант финала «Замка» могут интерпретироваться двояким образом: как циничный тезис о том, что спасительный ответ приходит к умирающему и, следовательно, становится никчемным; но с другой стороны, можно истолковать его и как акт милости, которая лишь умирающему выпадает на долю. «Врата были открыты перед тобой». И далее: «Ты принят»
[19]
. Он, существующий без причины, принимается со всей необоснованностью его существования. Угасает жажда добиться оправдания отца, Замка и Закона. В финале К., не знающий, почему он существует, какой цели служит его существование и почему ему надлежит принимать свое существование как желанное, постигает «да» по отношению к своему Я. И тогда раскрывается для него пространство любви, понимаемой как приятие без вопросов и сомнений.
Но не в этом суть ситуации современного человека, это лишь возможное средство его лечения. И этому не противоречит то, что К. умирает. Его смерть завершает повествование. Раскрывается пространство смерти, в котором он был вынужден жить до этого момента.
С этой точки зрения становится ясно, что связать «Замок» с темой милости не только возможно, но что эта коллизия уже разрешена в самой структуре романа Кафки, даже если цель героя, какой бы она ни была, не может быть достигнута, более того, может быть только не достигнута. Не только К. находится на промежуточной станции, но и текст Кафки также пребывает на переходе, на границе современной эпохи и нового периода, следующего за нею и еще не получившего названия.
В конце, который столь же далек от завершенности, как и текст романа Кафки, К. придет в Замок и в снег. Эта скрывающая любые следы, мягко окутывающая все и вся субстанция скрывает все, что только возможно: жестокость жизни, несчастливую любовь, наконец свою собственную историю, как и историю судебного процесса или Замка. Спасение состоит в исчезновении, космический принцип превращается в принцип экзистенциальный. Все миновало. К. приходит в Замок, откуда все уезжают. Он остается один в громадном здании, среди пустых домов покинутой Деревни, он бежит по безлюдным залам, кричит, затем умолкает и предает себя тишине и наконец безмолвию. И падает снег.
Марианна Грубер