Браки в Филиппсбурге - читать онлайн книгу. Автор: Мартин Вальзер cтр.№ 23

Ганс охотно согласился перед обходом телестудий выпить рюмочку. Затем его повели в режиссерскую; телевизионщики — и в этом телевидение отличалось от радио — говорили не в одну капсулу, а во множество капсул, и повсюду во всяких и разных комнатах сидели, лежали и толкались люди с маленькими кнопками в ушах, они выполняли приказания, которые передавали им эти кнопки. Их, главным образом, заботило, чтобы на экране все время стояло четко видимое изображение. Большего Ганс не понял, хотя шеф отдела печати, который здесь тоже капитулировал, призвал по меньшей мере пятерых специалистов, из них каждый способен был дать объяснения только по одному сектору сего таинства, составить эти пять секторов в одно целое Гансу не удалось. Видимо, каждый из этих пяти господ знал только свою часть, а целое до сих пор осталось непознанным. Главное же заключалось в том, чтобы изображение на стекле улыбалось и не дергалось. Порой оно все-таки дергалось. Тогда поднималась жуткая паника и все до тех пор орали в капсулы, пока оно снова не начинало спокойно улыбаться. Когда Ганс и шеф отдела печати покидали режиссерскую, изображение на стекле улыбалось. Слава Богу, подумал Ганс.

Отправляясь на «чай для прессы», Ганс рад был, что первая его встреча с практической стороной работы уже состоялась. Редактор «Программ-пресс» должен же был хоть чуточку больше понимать в практике своего дела, чем его коллеги из ежедневных газет.

Привратник в Доме радио улыбался любезной улыбкой, какие Ганс видел в Филиппсбурге. Он сидел в своей будке за стеклом, как в ванне. Ганс только сказал:

— Чай для прессы…

И привратник тут же откликнулся:

— Четвертый этаж, конференц-зал.

Истинно ярмарочный зал на космической станции. Гофрированные стены, потолок — гигантская изогнувшаяся волна, и притом многоцветная, свет рвется со всех сторон. Столы своей формой, казалось, обязаны были взрыву ониксовой скалы, и только изготовление столешниц обошлось без всяких фантазий, в одном размере. Ножки, напротив, были разной толщины и обращали на себя внимание разнообразием дичайших форм и красок. Пепельницы производили впечатление застывших обитателей океанских глубин. Кресла, видимо, созданы были частью гинекологами, частью конструкторами автокузовов, но уж наверняка эксгибиционистами.

Обивка была выдержана в суровых цветах старинных церковных окон. Настил пола вызывал желание незамедлительно разуться. Другие журналисты, наверное, так часто бывали здесь на приемах, что их испугать было невозможно. Интересно, они что, все знакомы? Есть ли здесь кто-нибудь новенький, кроме него? Ему, видимо, нужно представиться. А разве господина Абузе, шефа отдела печати, нет здесь? Есть, есть, вон он стоит, и, конечно же, с рюмкой в руке. Хорошо, если б он его представил! Но как навязываться всем этим господам, их тут человек двадцать-тридцать, называть себя, совать им руку, ведь у них в одной — рюмка, в другой — сигара или сигарета, как же они станут подавать ему руку? Тут вошел главный режиссер, и заботы Ганса сами собой отпали. На тощей фигуре тен Бергена болтался сегодня лиловый костюм. Следом, едва поспевая за его широкими торопливыми шагами, семенили две миниатюрные секретарши, они тащили кипы бумаги и целые связки новых карандашей. С флангов режиссера прикрывали два молодых человека, волосы которых были так гладко зачесаны, точно их нарисовали на коже головы. Когда все расселись, оказалось, что режиссер, два его молодых человека, приветливый шеф отдела печати и главный редактор радиопрограмм Релов, сегодня в костюме льдисто-голубоватого цвета, заняли места за самым большим столом у торцовой стены зала. Наискось за ними сидели секретарши, держа карандаши наготове в миллиметре от бумаги и склонив головы, точно спринтеры в ожидании стартового выстрела.

В прежние времена, подумал Ганс, главный режиссер стал бы наверняка архиепископом.

Режиссер начал: он поступил бы вопреки собственной совести, если бы регулярно не знакомил со своими планами господ журналистов, тех, кто одновременно и представляет, и формирует общественное мнение; он придает сегодняшнему заседанию, да что он сказал — заседанию, он по горло сыт заседаниями, заседания — это смерть творческой и публицистической работы, нет, сегодняшнее собрание он считает не заседанием, а дружеской встречей с журналистами, которые сопутствовали и содействовали ему, да, содействовали на протяжении всех лет его деятельности, на протяжении всех этих трудных и прекрасных лет, итак, он продолжит свою первоначальную мысль: сегодняшней их встрече он придает особое значение, ибо сегодня нужно подвести баланс, дать отчет о потерях и выигрышах; вернется он в этот дом после выборов или нет, дело совсем, совсем не в этом, итоги работы следует подвести, порядок в таком большом доме должен быть, и общественность, деньги которой здесь расходуются, имеет право быть полностью в курсе всех дел.

Это была волнующая речь. А его произношение в нос придало ей меланхолично-озабоченную окраску, уместную ныне более чем когда-либо. Все было сделано для общественности, общественность на все имела право, ради общественности велись все дела, интерес общественности был его путеводной звездой и будет его путеводной звездой… Общественность? Да кто же это, подумал Ганс, разве тен Берген говорит о ней не как о дорогой усопшей, наследством которой он призван управлять, защищая его от всех и всяческих лженаследников?! Да, видимо, общественность скончалась, между ее наследниками вспыхнул спор, — спор, прежде всего, о том, в чем же состояли ее интересы, какова была ее истинная последняя воля, спор, далее, о том, кто может претендовать на роль ее душеприказчика, и уж вовсе отчаянный спор разгорелся о том, можно ли доверять ее мнению, нужно ли выполнять все ее пожелания, ибо она, между нами говоря, порой высказывала довольно смехотворные пожелания. Тем более важно поэтому выяснить истинные интересы общественности и охранять их, эти правильно понятые интересы! Вот так бывает всегда, подумал Ганс, когда умирают богатые, но своенравные или глуповатые старухи, кто знает, чего они в действительности хотели? И вообще, хотели ли они чего-нибудь?

Главный режиссер привел с собой статистика, это был один из прилизанных молодых людей; он прощупал эту привереду общественность, у которой никогда ничего не поймешь, до самых печенок и даже глубже и выпустил на свет божий колонки цифр, подтверждающих все, что режиссер считал необходимым подтвердить. Второй молодой человек, личный референт главного режиссера, социолог, выступив после статистического диагноза, показал, чего достиг господин главный режиссер как терапевт.

Вслед за тем статистик зачитал цифры, доказывающие, что главный режиссер действительно распознал истинную волю общественности, что он расслышал ее жалобы и верно их расценил и что он применял единственно действенные средства для ее выздоровления. Общественность сама — как показывали цифры — подтвердила это с благодарностью. Но действовал главный режиссер не как раб ее, а по собственному разумению и на собственную ответственность.

Превосходно, подумал Ганс. Неопровержимый доклад. Теперь началась дискуссия. Ганс подумал: о чем тут еще говорить? Главный режиссер — человек умный. Куда умнее меня. Он умел обходиться с этой старой дамой, общественностью, которая сама никогда не знает, чего хочет, действуя то хитростью, то разумом, так благословите же его на новые дела. Но в зале было полно скептиков и критиканов. Не работает ли Дом радио все-таки вхолостую? Не дошло ли наконец до господ радиодеятелей, что они ничего не знают о своих слушателях?..