Монограмма - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иванченко cтр.№ 62

Понимание природы сна достигается, во-вторых, методом дыхания. Ложась спать, повернись на правый бок, ноги твои пусть будут вытянутыми и расположены одна на другой: это поза льва. Большим и безымянным пальцем правой руки надави на артерии шеи, блокируй ноздри пальцами левой руки, и пусть слюна свободно собирается в горле. В результате этого упражнения йогин будет наслаждаться во сне столь же ясным сознанием, как и в бодрствовании; переходя от одного состояния к другому, он не будет испытывать никакого нарушения (перерыва) в нормальном течении сознания, непрерывность памяти остается целостной. Таким образом, содержание сна и бодрствования, ночного и дневного опыта, будут признаны йогином тождественными, одинаково феноменальными, и, следовательно, иллюзорными.

Теперь — о Превращении сновидений.

Если, например, твой сон будет об огне, думай: «Что за страх, что за опасность может быть от огня, который я вижу во сне?» — И, твердо удерживая эту мысль, попирай огонь ногами. Подобным же образом всегда попирай ногами все, что тебе ни приснится: змей, копья, врагов. Ты победишь их также и наяву.

Далее — о Распознавании сновидений как Майи.

Прежде всего, оставь всякое чувство страха. Распознавая сон как Майю, начни с отваги.

И если твой сон будет об огне, преврати его в воду, врага огня; и если твой сон будет о воде, преврати его в огонь, врага воды.

Так йогин начинает понимать природу стихий.

Если твой сон будет о малых предметах, преврати их в большие; и если твой сон будет о больших предметах, преврати их в малые.

Так йогин начинает понимать природу величин и протяжения.

Если твой сон будет об одном, преврати его во многое; и если твой сон будет о многом, преврати его в одно.

Так йогин начинает понимать природу множественности и единства.

Продолжай эти упражнения до тех пор, пока полностью не усовершенствуешься в них. Затем, посредством визуализации своего собственного тела, видимого во сне, а также всех других тел, подобных призраку и миражу, как майеподобные тела божеств, — ты распознаешь их как таковые.

Посредством этих упражнений йогин учится понимать, что материя, или форма, во всех своих проявлениях является всецело продуктом воли, если его ментальные силы достаточно развиты посредством йоги. Сначала ученик понимает это на примере сновидений. Затем он понимает, что природа всех вещей, воспринимаемых чувствами в бодрственном состоянии, столь же нереальна, как и во сне. Распространяя опыт сновидений на так называемую реальность, йогин делает еще один шаг к Недвойственности. Достигнув мастерства в этой практике, йогин распознает оба эти состояния — состояние сна и состояние бодрствования — как иллюзорные.

Наполнена третья кринка молока.

Из записей Лиды. Отчего даже праведные попытки духа изобразить мир таким, каков он есть, так диссонируют с нашим чувством правды? Отчего такими нелепыми выглядят попытки изобразить жизнь в формах самой жизни? Отчего столь очевидны малейшая ложь, всякая неискренность и фальшь, всякая неистинная ситуация жизни? Отчего они тотчас повергают нас в уныние? Отчего уныние всегда имеет метафизический оттенок? Именно оттого, что так называемая действительность не обладает реальностью и лишь иллюзорна; она не поддается изображению в своих собственных формах, ибо не может черпать силы из мнимости; мнимость, почерпнутая из мнимости, дает большую правду искусства. Именно потому, что «действительность» лишена реальности, иллюзорна, уже первое отклонение от истины становится чудовищно очевидным. В проявленном мире нет ни одного подлинника, ни одного оригинала; все только слепок со слепка, копия с копии, копия копии с копии — а не с оригинала. Ибо феноменальный мир уже сам является кажимостью и ложью, он уже сам — копия и отражение, неправедное искажение Вечного. И если первая копия (мир феноменов), обладая всеми чертами мнимой достоверности (потому что подлинник вечно скрыт от непосвященных), еще как-то сходит за оригинал, то уже всякая последующая — нет, как бы мы ни старались исказить Реальность — в форме ли прямой лжи или лжи так называемого «реалистического» искусства. Но преобразующее и вечно творческое значение всякой неправды состоит в том, что она, искажая оригинал, все же мистически возвращает нас к нему, ибо ни одна видимость не обходится без реальности, как отражение, пусть самое искаженное, — без подлинного объекта.

Бог, попытка нашего представления о Нем — есть попытка увидеть оригинал, а не отражение.

№ 86. Она все придумывала сама, даже в детстве, переиначивала все игры, переименовывала все имена. Никакой установленный (до нее) порядок не устраивал ее. Любопытно, что авторитет для нее был тем значимее, чем он менее претендовал на непререкаемость, то есть чем больше он допускал вторжение ее, Али, прихотей, воли, интерпретаций. То есть чем больше этот авторитет соглашался быть авторитетом ее, Али, и только ее. Ее истинные авторитеты — это никогда не всеобщие кумиры, это всегда ее, ею изобретенные идолы: какой-нибудь третьеразрядный музыкант, певец, книга. Портрет какого-то наполеоновского маршала (не Наполеона!), кажется Нея, висел у нее над койкой. Кстати, к военным Аля (как и все неуверенные, колеблющиеся в себе люди) питала постыдную слабость. Здесь Аля отдыхала от своих капризов и вечного своего скепсиса. Лида считала, что в военных Але нравится прежде всего именно непререкаемость мнимого, безусловность вымышленного. Прямая воля, прямое высказывание, форма. Между прочим, фото № 1 в их семейном альбоме она никогда не подвергала сомнению — ни самое его существование, ни его почетное место. Уважала.

№ 90. После болезни Лида вернулась в Сосновку. В доме лежал иней, окна доверху замерзли, двор занесло снегом. Бедный Кустик так и умер, закоченев от холода, прижавшись к печи. Лида привезла ему молока.

Было воскресенье. Она жарко натопила печь, надела полушубок и валенки и пошла в лес. Было так тихо, как бывает лишь в январе, после только что выпавшего снега. Она неспешно шла по зимней безмолвной тайге, всей кровью чувствуя ее подспудную жизнь. Она чувствовала, что приближается к чему-то такому, чему названия в ней еще нет, чье имя, может быть, вне слов. И ее внутренняя речь умолкла.

Мелькнул красноголовый дятел, застучал своим долгим клювом, вслушиваясь в собственное эхо; серое крошево трухлявого дерева, мелких сучьев, коры, игл полетело на нее откуда-то сверху. Она подняла глаза. Мертвое сохлое дерево с обрушившейся корой возвышалось над ней. Впитав в себя ее взгляд, дерево содрогнулось всем телом, роняя последние сучья, застонало, и Лида поняла, что этим деревом было познано нечто такое, чего не знает никто другой, не только люди, но даже другие деревья, весь лес. Она поняла, что дерево только что умерло, но умерло не так, как умирают люди — чтобы не быть, а умерло для жизни, чтобы жить. Дерево вдруг опять содрогнулось и застонало всей своей надсадной снастью, кивнуло ей далекой вершиной и начало падать. И вдруг остановилось, замерев. Нет, это было не дерево, человек. Оно было выше жизни и смерти, потому что знало больше.