Пастух своих коров - читать онлайн книгу. Автор: Гарри Гордон cтр.№ 3

Дачники — еще ничего, но местные, владельцы одной коровы, или полутора, ругались немилосердно: скудной травы деревенского луга едва хватало им самим. Немногочисленных местных Колька крестьянами не считал — только и смотрят по сторонам, что бы урвать. А дачникам можно посочувствовать — они хотят природы, хоть и ничего в ней не понимают. Эта загадка мучила Кольку, не сильно, но безнадежно — как можно не понимать того, что любишь. И когда кто-нибудь хвастал ловко срубленной банькой, или, чего доброго, парником, он только щерился в ответ растерянно и жалостливо.

Подоив кое-как, Колька в сумерках уже продирался со своим велосипедом домой, в Окариху. Давно, поначалу, Кольку радовала эта долгая темная дорога через лес и возвращение обратно на рассвете. Добровольная неприкаянность казалась свободой.

Некурящий Колька отложил топор, сел на бревно и попытался внутренне помолчать. «Какая же это свобода. Именно расстояние, принудительный путь, вяжут человека по рукам и ногам. Пространство пожирает человека быстрей, чем время». Сквозь березы сверкала река, синие блики переливались в листве, куковала кукушка, долго, не сосчитать. Чем не свобода. Хотя — моторка проехала с пьяным гоготом, там, в заливе, — Копыткин. Колька снова взялся за топор. Будет избушка, два на два. Тоже хорошо.

При слове «труд» Колька ежился, как на профсоюзном собрании. Он предпочитал не трудиться, и даже не работать, а — делать. В самом процессе делания Колька находил покой, хорошо бы еще не торопиться, но дела набегали друг на друга, как волны, сливаясь и перемешиваясь, и наслаждение процессом было роскошью — немедленный результат был необходим.

2

Из ненавистной школы Колька вышел крепким парнем среднего роста, белозубым и курчавым, похожим на цыгана, что не вязалось с польской, по отцу, кровью и фамилией Терлецкий.

У новых окружающих внешность его вызывала то смутное подозрение, то, напротив, ожидание чего-то легкого и приятного — гитарных ли переборов, или просто фокусов. Колька фокусов не показывал и на гитаре не играл, с девушками был застенчив, и потому иногда хамил. Он избегал ровесников — курить так и не попробовал, а водка не понравилась: опьянение уводило его от чего-то важного, самого главного, пока еще не осознанного, пьяный треп лишал его воли и томил, возвращал в школу, в подвыпившем собеседнике он видел Учительницу. Доброжелательный Колька не выносил разговоров о дружбе, они казались ему высокопарными, гораздо легче было говорить о любви. Он и любил все, что видел — сирень во дворе, родителей, вздорную Наташку, Оленьи пруды, куда водил сестренкину ораву купаться, и множество беременных женщин, бродящих по аллеям — в Сокольниках была для них какая-то специальная больница.

Пацаны и девчонки, Наташкины «сподвижники», числом до дюжины, кидались в пруд плашмя, качались на «тарзанке», скакали на одной ноге, пытаясь вытряхнуть воду из уха, и бесконечно верещали. Желтая вода у берега кипела, как пшенная каша, лезть туда не хотелось, и Колька сидел в тени, под липой, отмахиваясь веткой от мух.

Осенью солнечные блики в Сокольниках поблекли, впитались в землю с дождевой водой, резче проступили очертания окрестной жизни, следовало определиться — не сидеть же на папкиной шее. Колька поступил на шоферские курсы при военкомате. Дело оказалось нехитрым, и он успел перед армией год проработать на бензовозе. В армии рядовой Терлецкий тоже работал на грузовике и числился в хозяйственном взводе, где отношения были скорее артельные, чем армейские. Тем не менее Колька тяготился условной этой дисциплиной, непомерной, ничем не оправданной — просто так — грубостью командиров и хриплыми агрессивными голосами сослуживцев. Цыганская его внешность сбивала с толку, от него чего-то ждали, и пришлось, ненароком правда, сотворить небольшой подвиг.

Рота на выезде делала свое военное дело, а когда пришла пора возвращаться, оказалось, что вот уже несколько часов льет проливной дождь, единственная, узкая дорога над трехметровым обрывом расползлась вязкой глиной — проехать было невозможно. Майор напялил мокрую фуражку на уши и тупо молчал. Тогда Колька высадил солдат и порожняком, стоя на подножке, вывел-таки грузовик, а затем и второй на безопасное место. Терлецкому объявили благодарность перед строем «за мужество и добросовестность при выполнении боевого задания», и перестали замечать, оставив за ним репутацию парня тихого, но отчаянного, может быть, даже опасного.

При части было подсобное хозяйство — свиньи валунами лежали за загородкой, по ним ходили офицерские куры, помеченные чернилами. Свинарем был нелюдимый деревенский солдат с отекшим белым лицом и длинными руками при коротких толстых ногах. Пахло от него невыносимо, впрочем, он ни с кем не общался, кроме пожилой судомойки, до которой добирался по ночам два раза в неделю.

Колька подарил свинарю двенадцать пачек махорочных сигарет, месячный паек, только за согласие поговорить с ним.

Поговорив, они пришли к соглашению. Свинарь уступает после отбоя, по требованию, свою отдельно стоящую каморку и идет к бабе. Колька, в случае чего, его отмазывает — вышел, мол. Кольку, если надо, отмазывают в роте, — вызвал свинарь, случилось что-то. Это было правдоподобно — известно, что Терлецкий к живности неравнодушен.

При свечке в каморке свинаря Колька читал книгу. Запах свиных нечистот был неприятен не только сам по себе — он был враждебен заветному запаху коровьего навоза. В десятом классе на уборке картофеля в колхозе была некая девушка… Запах навоза стал для Кольки запахом первой любви.

Колька читал в свинарнике книгу, свиной навоз ностальгически пах коровяком, запах ширился, в него вплетались струйки сирени, черемухи и, совсем уже пронзительные — небольших фиолетовых граммофончиков, распускающихся по вечерам. Эти цветы мамка высаживала под окошком, и назывались они «ночная красавица».

В лиловых сумерках белели кринолины, лаковый козырек фуражки-мичманки поблескивал, как патефонная пластинка. Над розовым морем вставала луна, задувал внезапно ледяной ветер, на пути стояли торосы, голодные собаки грызлись между собой. У вожака повреждена лапа. Осталось три километра, два, один. «Воды!»… Из-за бархана показалась голова верблюда, следом — бедуин в белом тюрбане. Не видит. «Поверни же голову, брат мой, бедуин». Мы в ответе за всех, кого приручаем… Кюхельбеккер во всем признался…

Две из трех заваленных осин у комля были по полметра в диаметре, нижний венец мог быть угрожающе вечным, сухая осина тверда, как слоновая кость, не надо только торопиться, и Колька перемежал занятия. В самую жару, когда коровы, спасаясь от слепней, забредали в реку чуть ли не по уши, он сбрасывал корявую от пота одежду и купался среди коров, поглаживая их и похлопывая, поливая пригоршнями твердые разгоряченные головы. Намокшая его борода струилась по-вавилонски, синие кудри шевелились, он был похож на беса из сказки о Балде. Одевшись, Колька превращался уже в Балду — быстро и ловко распутывал мокрые сети, заплетал прорехи, сделанные непомерными щуками или судаками. Лодка его давно истлела — конопатить и красить было некогда, и нечем. Колька заходил в воду по пояс и, пятясь, выбрасывал сеть из ведра, висевшего на шее. Рыбы попадалось по-летнему мало, забредали два-три подлещика, вползал линь, вяло пульсировала килограммовая щучка.