* * *
Пусть ему приснится, что кто-то – возможно, Петр, – он приникнет к нему, прижмется к его груди и защитит его от кошмаров, пожаров, утоплений, землетрясений, убережет от всех мыслимых утрат.
И сделавшись маленьким-маленьким, став всецело слухом, под бой молоточка о наковаленку, он украдкой попытается отыскать в нем то самое место, кочующее от паха до средостения, откуда идет вся эта удивительная теплота, которой так много – открой только шлюзы, и ее не сдержать.
И тоже почувствовав это тепло (свое, не свое, уже совсем не важно), Петр своими губами подхватит его встревоженный росток, который из-за поднявшейся температуры и сам, подрастая, уже отыскивал себе прибежище, тыкался во все, прижимался, хотел, чтоб его взяли-укачали-убаюкали.
И вот, склонившись, прижавшись, Петр трудится над ним, – ему виден его покачивающийся затылок и две смешные мальчишеские макушки, вокруг которых коротко остриженные волосы расходятся по спирали, как и те самые волны нежности, разбегающиеся от его ласки.
И все это так подлинно, что он и свое тело ощущает как реальность, его можно даже пощупать, и он щупает – и все существует, – все здесь, все рядом.
Вот и качающаяся, кланяющаяся голова Петра, ее можно погладить – и он ее погладил – можно осторожно повернуть голову и заглянуть Петру в глаза, но этого делать почему-то не хочется, он не знает почему, – но лучше отговориться тем, что некогда, – да, вот именно некогда, не до того, – что-то сделалось со временем, с его ощущением – его будто бы не стало, но вот оно вновь появилось и принялось уменьшаться, истекать, и это испугало бы, если б он вдруг не подумал, что все это сон, подумал и сразу забыл.
А тот вымахавший недотепа, поглощенный Петром, захваченный им в глубокий плен – как полюбившаяся игрушка, предназначенная в первую очередь для пробы на вкус, – давно отправленный в жаркое, влажное путешествие, умудрился с дороги послать во все концы весточки, что истомившуюся плотину ожидает прорыв, и он, услыхав этот сигнал, ощутил, что вот сейчас он не сдержится, вот сейчас, вот…
И плотину прорвало, жаркие потоки захлестнули изголодавшихся и прошли через сердце.
И он вдруг увидел себя, увидел то, что на самом деле уже он, а не Петр, убаюкивает того сорванца, помогая ему истекать, ослабевать, укрывая, согревая, приговаривая: «Тише, тише, спи, все хорошо…»
1993, 2005