Учитель заблудших - читать онлайн книгу. Автор: Гилад Атцмон cтр.№ 22

Полтора часа подряд медсестра бубнила что-то про устройство тазовых костей, и я уже начал всерьез опасаться, что умру от скуки. А когда мне скучно, у меня появляется желание отлить. В течение двух часов я сбегал в туалет раза четыре. Ева, когда я выходил и возвращался, смущенно краснела, а все остальные смотрели на меня с нескрываемым удивлением. Тем не менее в промежутках между уходами и приходами я ухитрился даже принять активное участие в уроке. Я старательно округлял глаза, когда нужно было изобразить удивление, улыбался направо и налево и даже задал один вопрос, который медсестра расценила как очень уместный и правильный.

Я профессиональный пиполог, и для меня вполне естественно солидаризироваться с женщинами в самые прекрасные мгновения их жизни. Целых два часа медсестра обрушивала на нас поток вагинальных премудростей, так что к концу занятия мы знали практически все о матке, щипцах, пальцах, родах в воде, галлюцинациях, эпидурале и веселящем газе. Когда же теоретическая часть закончилась, мы перешли к практической. Нас стали обучать тужиться, толкать и расслабляться. А в награду за мое активное участие в теоретической части урока медсестра выбрала для показа нас с Евой.

Наша задача состояла в том, чтобы продемонстрировать классу, как нужно тужиться и кричать. Я должен был стоять возле Евы, тужиться изо всех сил и вопить во всю глотку. В моей биографии уже был эпизод, когда мой крик был истолкован неправильно, но на этот раз произошло нечто еще более несуразное. Как мне и велели, я начал тужиться и вопить как сумасшедший, но поскольку матки у меня нет, то от моих стараний перевоплотиться в женщину в кишечнике у меня образовался излишек газов и они выпорхнули наружу, наполнив весь класс характерным благоуханием.

Все это произошло во время упражнения, которое я выполнял очень старательно, и я счел, что не должен извиняться. Более того, я полагал, что за мои прилежание и усердие меня следует похвалить. На мой взгляд, роды и испускание газов — это по природе своей явления очень близкие, так что в некотором смысле слова я не только полностью перевоплотился в женщину, но и, так сказать, родил через задний проход. Однако у нашего инструктора моя самоотверженность никакого понимания не нашла.

Пристыженный, я как дурак стоял посреди комнаты, а женщины вокруг улыбались мне такими улыбками, что было совершенно очевидно: я опять, в который уже раз в своей жизни, стал посмешищем.

Оскорбленный таким отношением к себе до глубины души (думаю, что к нему примешивалась и изрядная доля антисемитизма), я заявил Еве, что больше ноги моей на этих курсах не будет, и настоял, чтобы она рожала в другой больнице, на противоположном конце города. Однако что сделано, того уже не воротишь. Обиду, которая вылетела из моего заднепроходного отверстия, назад уже, так сказать, не затолкнешь…

День, когда мой сын Густав появился на свет, был для меня очень волнующим. Произошло это в больнице на противоположном конце города.

Поскольку Густав родился в Германии и мать его была немкой, это стало своего рода завершением целого периода в истории нашей семьи. То, о чем мой дед мог лишь мечтать, воплотилось для моего сына в реальность с самого первого дня его жизни. Я лишь смешал свою кровь с кровью другого народа, а в венах моего сына уже текла изрядная порция самой отборной прусской крови.

Хотя проблемы размножения и продолжения рода в юности меня совершенно не интересовали, однако при этом я всегда знал, что если и соберусь когда-нибудь обзавестись потомством, то произойдет это только за границей и ни в коем случае не у меня на родине. Израильские дети растут в культурной пустыне, в обстановке невежества и насилия. Так рос мой отец, так рос я, так росли дети моих бывших товарищей. Мой же сын Густав воспитывался в утонченной культурной атмосфере пасторальной Европы, стремившейся залечить раны последней большой войны.

Уже в самом начале своего пребывания в Европе я заметил, что европейцы вообще очень любят поговорить об этой войне и о связанных с ней ужасах, о гибели людей, разрушениях и о чудесах, которые с ними случались. Они оплакивали города, стертые с лица земли, вспоминали, как им приходилось убегать, прятаться, скрывать свое происхождение. Ева, например, могла часами рассказывать о том, что пришлось перенести ее родителям. Худенькая, в очках с толстыми линзами, она говорила об этом так, словно пережила бомбардировки Дрездена лично и хотела навеки запечатлеть этот кошмар в своей памяти, дабы наш сын Густав, когда вырастет, стал борцом за мир и вступил в партию зеленых. Кстати, я лично ничего против этого не имел. Экологические проблемы, с моей точки зрения, — полнейшая чепуха. Так что если весь свой юношеский пыл он обратит на борьбу за охрану окружающей среды, никакого вреда ему это не причинит.

Война была чем-то вроде генетической травмы, передававшейся по наследству. У меня на родине существовало множество общественных и частных учреждений и организаций, а также целая армия деятелей искусства, зарабатывавших себе на хлеб за счет запугивания ужасами Третьего рейха. Многие из этих людей принадлежали уже ко второму или третьему послевоенному поколению и лично в самой войне не участвовали. Однако и в Европе, как выяснилось, были люди, относившиеся к воспоминаниям своих родителей так, словно пережили войну сами. Они хотели, чтобы Европа совершила моральное очищение. Ужасы войны были слишком страшными, и человеческая психика не могла их перенести, поэтому память о кошмаре передавалась из поколения в поколение. По-видимому, именно этим и объясняется такое страстное стремление европейцев к миру.

Поначалу непрерывное муссирование воспоминаний о войне казалось мне чем-то смешным и нелепым. Ведь к тридцати годам я и мои товарищи-одногодки пережили уже целых пять войн. Однако, пожив среди прекраснодушных европейцев чуть дольше, я понял, что наши, ближневосточные войны и войны, через которые прошла Европа, по своему масштабу просто несоизмеримы.

Рядом с мировыми войнами наши казались не более чем мелкими стычками, и на фоне массового уничтожения людей потери в наших войнах выглядели всего лишь легкой царапиной. Если уподобить историю человечества скорлупке ореха, плывущего по реке крови, то у моих ближневосточных собратьев вообще нет никакой истории. Несмотря на помпезные траурные процессии с факелами, к которым мы были столь привычны, наша кровь лилась всего лишь тоненькой струйкой. Моим собратьям никогда не приходилось форсировать реки крови, и единственный их вклад в историю — это водопад слез, стекающих по склону меловой горы и испаряющихся на солнце. В стране моего детства никто не знал, что такое проснуться утром и обнаружить, что твоего города больше нет. Мои соотечественники никогда не понимали, что такое широкомасштабные разрушения и что такое по-настоящему кричать от горя. Их плач был лицемерным спектаклем на сцене театра скорби, а массовые траурные мероприятия представляли собой всего лишь сеансы коллективного онанизма.

В те годы земной шар превратился, с одной стороны, в маленькую деревню, а с другой — стал гигантским электронным зеркалом. Ничто больше не могло укрыться от зоркого глаза кинокамер. Картины ужасных катастроф, трансляции спортивных состязаний, сообщения о забавных происшествиях передавались с континента на континент с быстротой молнии, причем зачастую в прямом эфире.