Наркомат Просветления - читать онлайн книгу. Автор: Кен Калфус cтр.№ 56

Эта история захватила умы советских людей не меньше, чем умы жителей всего остального мира. По всей империи большевиков, в городах и дальних селах, десятки тысяч кинозрителей, которые, может быть, воспротивились бы агитпропу отечественного изготовления, платили по два миллиона катастрофически обесценивающихся рублей с носа, чтобы посмотреть киножурнал Патэ. Коллеги Астапова спорили, следует ли тратить деньги на тиражирование и распространение киноленты — создания буржуазной иностранной фирмы — и вообще, почему именно этот фильм нужно так активно распространять? — но упрямый Астапов действовал тихой сапой и в конце концов добился своего. Он подготавливал почву. Египетская цивилизация, особенно ее погребальные обычаи, служила источником вдохновения и для русского искусства — заблуждения и потуги художников не очень изменились с незапамятных египетских времен. Через века прошло первенство образа над словом — оно пришло в восточную церковь от греков и римлян, фараоновых наследников.

Даже на западе, где веками царило печатное слово, взор обывателя все более покорялся изображениям, свободным от оков языка. На глазах у товарища Астапова колонки текста содержательной рекламы в немецких газетах и французских журналах сменялись менее конкретными (и более действенными) фотографиями и иллюстрациями, да и серьезные статьи стали часто прибегать к помощи изображений. В Британии на рекламных щитах расклеивались штриховые и полутоновые картинки. Согласно тайным отчетам зарубежных агентов Наркомпроса, в Америке кино проникло уже в мельчайшие деревушки. Такое преображение цивилизованного мира свершилось — в историческом масштабе — за единый миг. Запад отверг Византию, но создал собственную империю, где правит образ, сверкающая, наэлектризованная паутина изображений, не высказанных словами смыслов и эмоциональных связей между несвязанными идеями. Так и надо: либо совсем не давать массам смысла, либо обрушить на них такую лавину, что в целом она станет непостижимой. Грозно надвигался беспроводный кинематограф. Человеческий ум будут непрестанно поглаживать, молотить, тормошить, чтобы он не смог произвести ни единой мысли без ссылки на какой-нибудь образ, созданный специально для его убеждения. Обессилевший ум начнет молить о безмыслии. Следствием будет политическая власть и коммерческая выгода.

Какой-то ушлый англичанин, бывший журналист, уже застолбил право ставить Тутанхамонову метку на продукты, не имеющие никакого отношения к Древнему Египту, и получать долю прибыли от изготовителей. Табак «Царь Тут», банное мыло «Тутанхамон», машинное масло «Пирамида» и так далее. Стилизованный силуэт мертвого фараона, защищенная торговая марка, стал одним из самых узнаваемых символов века. Акции фирмы «Хайтауэр Промоушнз Лтд.» котировались на лондонской фондовой бирже высоко, хотя фирма не произвела ни одной реальной вещи.

В то утро Астапов прокрутил фильм несколько раз, не видя больше ни гробницы, ни извлеченных оттуда древностей. Он почти дремал, позволяя мерцающим теням из гробницы пересилить его собственные сны.

В Москве на вокзале их встретили офицеры ОГПУ (бывшей Чрезвычайной Комиссии, ныне перешедшей в разряд обыденного). Воробьев, не глядя на чины офицеров, бдительно наблюдал за выгрузкой оборудования из поезда и настоял на том, чтобы ехать со своими приборами в одной машине — во втором из угольно-блестящих «фордов». Астапов на заднем сиденье первой машины вместе с полковником ОГПУ курил едкие отечественные папиросы.

— Жив, — шепнул полковник в ответ на вопросительный взгляд Астапова, и оба воззрились на мрачную мерзлую столицу. Москва, еще сильнее, чем Харьков, притихла в ожидании очередного виража своей истории.

Они выехали из города и проехали через несколько застав по дороге, где кроме них не было ни одного транспортного средства. У них тщательнейшим образом проверяли документы, множество раз при этом звоня по телефону вверх и вниз по линии. Астапову, никогда не выезжавшему за пределы России, почудилось, что он пересек границу. Избы и заснеженные березы чужой страны почти походили на российские, но воздух ее был разреженнее, снежинки — суше, пруды — глубже, детские голоса — звучнее, борщ — гуще, лед — теплее, склонения в языке — мягче. В этой стране был единственный житель — Ильич. Астапов, сонный и беспокойный от недосыпа, поддался этой фантазии и ощутил непреодолимое желание, неизбежное для любого эмигранта — вернуться домой.

У деревни Горки их пропустили через последнюю заставу, опять обыскали машину и скрупулезно проверили документы. Астапов чувствовал, что на каждом этапе пути к Ильичу он взбирается все выше и выше. И вот они прибыли. Дом Ильича, «Большой дом», — особняк XpIII века — ранее принадлежал промышленнику, сочувствующему большевикам. Вдова промышленника предоставила Ильичу право пользования усадьбой. Шесть колонн и две большие каменные вазы по бокам украшали классический двухэтажный фасад. Балкон второго этажа выходил на замерзший пруд, а кругом стояли березовые леса, где Ильич некогда охотился на зайцев. Территорию усадьбы патрулировали апатичные офицеры ОГПУ в серых шинелях — в точно таких же их коллеги несли вахту на улицах городов.

Воробьеву и Астапову приказали ждать на улице, пока полковник будет докладывать об их приезде. Доктор, кажется, не замечал холода. Он сказал Астапову:

— Мне понадобится медицинский шкафчик или что-то вроде этого, что можно содержать в чистоте. И ванна, предпочтительно в ватерклозете, прилегающем к комнате больного.

Астапов согласно кивнул, обдумывая, что можно сделать со скучной формой охранников. Он вздрогнул: из дома послышался крик, пронзительный гневный женский голос. Отчетливо донеслось только одно слово: «Нет!» Ответа не было. Астапов уже знал, что их ждут сложности, но все равно его поразило отчаяние, звучавшее в голосе. Возможно, при других обстоятельствах сочувствие вынудило бы его вмешаться.

Дверь отворилась, и вышел плотный мужчина с осповатым лицом и жесткими щетинистыми усами, в кавказских сапожках, но без пальто. Его улыбка хранила в себе жар летнего солнца. Он осторожно закрыл за собой дверь. Свет танцевал у него в глазах, пока он обнимал Астапова и целовал его в обе щеки. Когда он отошел, Астапов, как всегда, ощутил какую-то потерю. Два большевика посмотрели на Воробьева.

— Это наш харьковский доктор? — спросил Сталин. Он не показал, что помнит встречу на далеком перроне. Он добавил, что было довольно смешно: — Большое спасибо, что приехали.

Воробьев поклонился, что было еще смешнее.

— Крупская, да? — спросил Астапов.

Сталин болезненно поморщился:

— Нам всем очень трудно. Мы все страдаем, особенно Надежда Константиновна. За последние двадцать лет ей светили две звезды: Ильич и революция. Ей тяжело представить себе одну без другой. А кому легко? Нам всем тяжело… — Он покачал головой и поднял руку — смахнуть воображаемую слезу. — Она сама всегда заявляла, что верит в науку — а сейчас отрицает то, что врачи считают неизбежным. Вы знаете, она очень чувствительна, почти сверхъестественно чувствительна. Вам лучше пока с ней не встречаться.

Сталин махнул рукой в сторону заснеженного леса, где виднелись какие-то домики.