– И с каких это пор ты смеешь обращаться ко мне на «ты»? – голос Вероники таит в себе угрозу.
– Простите, – я покорно склоняю голову.
– Что-что?
– Простите, – я уже полностью включаюсь в игру и встаю на колени.
– Обратись ко мне как подобает, сучка.
– Госпожа, – шепчу я.
– Громче!
– Госпожа, – повторяю я в полный голос.
– Еще, тварь, еще громче, так, чтобы соседи услышали, чтобы стекла зазвенели, чтобы на улице менты всполошились, чтобы я поняла, насколько ты преклоняешься передо мной, подстилка!
– Госпожа! – пронзительно кричу я. – Госпожа!!!
– Расскажи-ка мне, кто ты, – приказывает Вероника, и голос ее звенит закаленной сталью.
– Я – вещь, принадлежащая вам, госпожа…
– Дальше.
– Я всего лишь продолжение ваших рук, воли и желаний, госпожа. Мое тело принадлежит вам. Я всегда готов исполнить любое ваше желание, но никогда даже не посмею мечтать об этом. Я – ваша подстилка, госпожа.
– Ты готов быть для меня плевательницей? – Вероника наклоняется надо мной.
– Да.
Она приоткрывает свой рот, пухлые, словно вывернутые наизнанку губы, крашенные темно бордовой, почти черной помадой.
– Открой рот, – приказывает она.
Я слушаюсь, и большое количество ее слюны тягучей увесистой нитью медленно падает из ее рта в мой.
– Нравится?
– О да, госпожа, – я глотаю ее плевок и чувствую, что действительно начинаю заводиться.
– Я готов быть для вас чем угодно, госпожа, – говорю я, – даже унитазом.
– Продолжай, – говорит Вероника и отходит к столу, где стоят в золотых подсвечниках толстые черные свечи.
– У меня нет и не может быть своих желаний, мнений и прав.
– Продолжай, – говорит она и зажигает одну из свечей.
– У меня нет тайн от вас, госпожа, я открыт вашему взору, вашим желаниям и прихотям.
– Так-так, – качает она утвердительно головой и подходит ко мне вплотную, – так-так.
– У меня нет ничего: мои вещи, мое тело, мои мысли и даже моя жизнь принадлежат вам.
Раскаленные капли жгут мою спину, воск скатывается по ней, постепенно охлаждаясь и застывая безобразными черными потеками.
– Ваше благо, госпожа, для меня всегда высшая цель. Я никогда не сделаю ничего, что может повредить вам. Если так будет нужно, то я пойду для вас, госпожа, на все: умру, солгу и унижусь.
Острое жжение на сосках.
– Вы вправе подарить меня на время любой другой женщине, и я буду служить временной госпоже так же, как постоянной.
– Это уж дудки, – шепчет Вероника и капает свечой на мой член. Резкая боль даже заставляет на время забыть о возбуждении. – Госпожа не несет за тебя никакой ответственности и не должна никак заботиться о тебе, – говорит Вероника. – А теперь расскажи мне, что ты обязан делать, – она задувает свечу и достает прищепки. Обычные тугие деревянные прищепки.
– Ох… – срывается с моих губ.
– Что-что?
– Я обязан исполнять любое ваше пожелание с покорностью. Фраза «сделай, если хочешь» равносильна для меня приказу. Для меня нет ничего такого, что было бы неприлично сделать в вашем присутствии или по вашему приказанию. Я должен просить прощения за совершенные ошибки. Прощение возможно только после наказания.
– Вот именно, – улыбается Вероника, и первая из прищепок тисками сжимает мой правый сосок.
Я слегка вскрикиваю от боли, но нахожу в себе силы продолжить:
– Я должен быть благодарен вам за все, что вы делаете.
– Точно, – вторая прищепка оказывается на левом соске.
Боль достигает той точки, когда следом за неприятностью ощущений вдруг приходит диссоциативное состояние, граничащее с экстазом.
– Наедине с вами я должен ходить в ошейнике и той минимальной одежде, которую вы разрешите мне надеть.
Еще две прищепки на грудь, еще одна на яйца, и сразу еще две туда же.
– Я обязан становиться на колени перед вами при малейшем внимании с вашей стороны. Это моя основная поза.
Я уже не в состоянии сосчитать, сколько прищепок у меня на сосках, а сколько на яйцах и в области лобка.
– Я должен при каждой встрече исповедоваться перед вами, госпожа, во всех своих делах, прегрешениях и провинностях. Ваши тайны для меня священны. Я не открою никому ваших тайн, и сам не буду любопытен. Мой рот всегда на замке для всего, что касается вас, госпожа, – говорю я хрипло.
– Да, – эхом отзывается Вероника.
«Это уж вряд ли», – думаю я вдруг сквозь экстаз и полуобморочную негу, смешанную с болью.
– Я хочу наказать тебя, – шепчет Вероника. Она танцует под медленную «Satyam Shivam Sundaram». – Придется тебя наказать.
Ее холодная ладонь трогает мою задницу, гладит ее, опускается ниже, прихватывает яйца и сжимает их так крепко, что я невольно вскрикиваю от боли.
– Вставай и идем, – шепчет она и поворачивается, не отпуская моих яиц.
Я следую за ней, словно собака на коротком поводке.
Она приводит меня в спальню.
– На колени, – приказывает она.
Я снова опускаюсь на колени прямо перед кроватью, застеленной багровым покрывалом, спиной к Веронике. Та резкими движениями срывает с меня прищепки. Боль накрывает меня волнами, словно наркотические приходы.
– Ложись, – говорит она.
Стоя на коленях на полу вплотную перед кроватью, я ложусь на нее и вытягиваю вперед руки, Вероника надевает на них наручи и скрепляет между собой.
– Удобная позиция, – шепчет она, – чтобы наказать такого негодника, как ты. Все открыто, беззащитная плоть как на ладони.
Она снова гладит мою задницу, потом чуть выше, поясницу, спину, склоняется к моей шее и слегка прикусывает ее зубами.
– Восхитительно, – шепчет прямо в ухо и резко выпрямляется, отходит на шаг, встает у меня за спиной.
– Ты готов?
Я не успеваю ответить. На мою беззащитную задницу обрушивается серия ударов тонким хлыстом. Они ощутимы, но пока не доставляют заметных страданий, Вероника знает свое дело и еще только готовит меня к мучениям. Она бьет меня по заднице и спине, некоторые удары захватывают даже шею, я лежу молча, пытаясь отрешиться от всего земного, расслабиться, впасть в нирвану. Ведь только так, полностью растворяясь в ощущениях, можно не только вытерпеть, снести боль, но даже получить не похожее ни на что экстатическое удовлетворение.
Хлыст бьет все сильнее, удары становятся все чаще.
Она меняет хлыст на толстый и длинный кнут с плетеной рукояткой в форме фаллоса.