Горькие лимоны - читать онлайн книгу. Автор: Лоуренс Даррелл cтр.№ 48

— Что ж, первые мученики, видимо, и впрямь не заставят себя ждать. Пресса решила объявить недельную забастовку; ожидаются демонстрации. Может, и жертв для ООН в конце концов окажется достаточно.

Чиновнику, только что получившему должность, эти тревожные знамения давали пищу для раздумий. Я был благодарен судьбе за то, что к своим непосредственным обязанностям мне предстояло приступить только через несколько недель. Я отправился в турецкий квартал и сел среди извозчиков и шоферов выпить кофе с коньяком, в тени Бедестана, в самом памятном месте во всей Никосии. Там ко мне подсели Стефанидес и Гликис из кошмарного класса Эпсилон Альфа. Судя по всему, они и слыхом не слыхивали ни о какой прокламации — но поскольку ни тот, ни другой вообще не отличались любовью к печатному слову, ничего удивительного в этом не было.

— Мне отец по вечерам новости пересказывает, — сообщил Стефанидес и добавил вполголоса, — если, конечно, в очередной раз не напьется.

Очевидно, у него было не слишком высокое мнение об отце.

Я вспомнил, как однажды его отец, вытерев руки о передник, подмигнул мне и сказал:

— Эносис? А в чем проблема? Я мог бы решить ее буквально за пару часов. Передайте эту территорию Греции, оставив за собой право арендовать ее на сто лет по условной цене. Коронуйте короля в здешнем кафедральном соборе, велите всем заткнуться — и он сам сделает за вас все, что нужно.

Конечно, он просто балагурил, но в те дни даже такое опереточное решение вопроса казалось вполне реальным. Но как только эта проблема выйдет на Международный Уровень… что тогда?

— Ну, что ж, — сказал Гликис, сдвинув кепку на затылок и окинув взглядом странный, но прекрасный готический собор, отрастивший себе высокие минареты, символ Кипра, красота которого сотворена из одних несоответствий, — ну, что ж! Лузиньяны пробыли здесь триста лет, Венеция — восемьдесят два. Потом триста лет турки, а британцы — семьдесят восемь. О чем это нам говорит?

И правда — о чем?

Расположенный на пересечении главных морских магистралей, этот остров всегда становился предметом особого внимания любой морской державы, чьи линии жизни простирались вплоть до воинственного и негостеприимного Востока. Генуя, Рим, Венеция, Турция, Египет, Финикия: как бы ни поворачивалось колесо истории, этот остров всегда жил морем, и с моря ждал своей судьбы. И теперь для нас он больше не был галеоном, как для Венеции, но авианосцем — линейным кораблем. Сможем ли мы его удержать? Естественно, если возникнет такая необходимость; но проблема-то заключалась не в этом. Речь шла совсем о другом. Удержим мы его силой или все-таки хитростью? Ибо не сумев вовремя пойти на политический компромисс, мы так или иначе окажемся в положении Венеции. Этого-то я и не знал.

Я отогнал от себя эти мысли, навязчивые, как рой оводов, повернулся спиной к столице с ее растревоженно гудящими кофейнями и пустился вдоль по длинной извилистой дороге, к Готическому кряжу, чьи вершины, изогнутые словно арфы, откинулись назад под напором полуденного солнечного прилива. Как только я пробился сквозь каменную стену перевала, сверкающее лезвие морского горизонта ослепило меня, мигом рассеяв мрачные напоминания о большом и сложном мире за пределами этого залитого мандариново-желтым солнечным светом пейзажа, о мире, который скоро доберется и до нас и захлопнется, как капкан, как железная дверь.

Беллапаис был похож на обнесенный стеною сад, куда заходят, притворяя за собой калитку; на последнем подъеме расположился маленький комитет по встрече гостей, состоявший из яростных националистов лет примерно девяти, которые тут же принялись плясать вокруг машины и душераздирающе вопить: "Союз!". Впрочем, как всегда, поняв, чья это машина и кто на ней едет, они тут же добавляли неизменное: "Йасу, сосед!". И неслись наперегонки к Дереву Безделья в надежде, что кому-то из них выпадет честь донести до дома мои книги — поскольку привычка моей матушки щедро угощать домашними кексами и пончиками давно уже стала местной притчей во языцех. Вырулив за последний поворот, ты как будто становился одним из персонажей на любимой картине — напротив кафе, под огромным деревом. Как только мотор договаривал последнюю фразу, вокруг вырастала необъятная, завораживающая как музыка, монастырская тишина, в которой, как мухи в янтаре, увязали голоса соседей, стеклянное звяканье стаканов, хлопки карт и — чуть в отдалении — разговоры воронов в кронах деревьев. И, отделившись от компаний тихо потягивающих свой кофе завсегдатаев, ко мне один за другим начинали подходить мои друзья: кто с розой, кто с новой идеей насчет того, как лучше уложить черепицу, кто с только что доставленным письмом.

Добравшись до дома, я обнаружил, что приехал мой брат, с женой и целой кучей всяческого снаряжения — не привез он с собой разве что мешочков с солью и цветных бус для подкупа аборигенов. Он слегка расстроился, узнав, что я похоронил его при Фермопилах, однако к последствиям этой трагической истории отнесся с большим воодушевлением; в конце концов, это означало, что его везде и всюду станут угощать дармовой выпивкой в знак признания семейных заслуг. Вся деревня возрадовалась его чудесному воскрешению из мертвых, и даже Франгос не слишком обиделся на меня за обман. А буквально через несколько дней брат обнаружил, что его греческий, познания в котором, как ему казалось, утрачены безвозвратно, мало-помалу вернулся, что открыло ему прямой доступ к сердечному расположению и пониманию со стороны наших друзей и соседей. И, более того, вооружившись киносъемочной и звукозаписывающей аппаратурой, он тут же начал невыносимо детально фиксировать на пленке и саму деревенскую жизнь, и виды деревни, так что все ее обитатели как один стали лелеять абсурдные грезы о голливудских контрактах и отрабатывать сценическую походку; даже мистер Мёд, которого я бы ни за что на свете ни в чем таком не заподозрил, вел себя весьма фривольно.

Но вот настала пора сменить место жительства, поскольку мои новые обязанности требовали в любое время дня и ночи находиться рядом с телефоном; однако как ни жаль мне было переезжать, я был рад перепоручить надзор за домом брату, оставив за собой счастливое право наведываться сюда на выходные. И если при расставании с домом печаль моя мешалась с чувством облегчения, то по единственной причине: я знал, что стоит моему братцу взяться за свое основное занятие, и здесь через несколько дней будут кишмя кишеть ящерицы, крысы, змеи и всякие иные ползучие твари — и чем отвратнее, тем ему милее, — которых Создатель измыслил для того, чтобы жизнь на земле не казалась нам раем. И если вам ни разу не приходилось обонять запертую в тесном помещении сову или видеть, как тошнит ящерицу, вы и представить себе не можете, о чем идет речь!

В прошлогодних угольях искры не сыщешь.

Дурак зашвырнет в море камень, и сотни мудрецов не хватит,

чтобы его оттуда достать.

Если камень упадет на яйцо — тем хуже для яйца;

Если яйцо упадет на камень — тем хуже для яйца.

(Поговорки греков-киприотов)

Информационный центр производил приятное впечатление этакой приветливой запущенности, и, впервые попав в эти стены, нелепо украшенные огромным количеством зеркал, ты чувствовал себя так, словно перешагнул порог забытой Богом и людьми парикмахерской где-нибудь на каирской рю Шериф-Паша. Мне уже дали понять, что многое нужно будет налаживать заново, но я был не готов к тому, что приступать к этому придется фактически с пустыми руками. Наследство я получил невероятно убогое: подвал, забитый старыми печатными формами и фотографическим оборудованием, настолько разношерстным и негодным, что лучше бы его не было вообще; пара допотопных кинофургонов; дышащий на ладан информационный бюллетень; и еще всяческая подобного рода дребедень, почти лишенная какого бы то ни было практического смысла. И никаких тебе сводок, если не считать "Колониального доклада" годичной давности; а вдобавок целая гора плакатов, на которых королева вручала каким-то угольно-черным негритянским матронам медали за безупречную многолетнюю службу — ничего лучшего не надо было и придумывать, чтобы заставить греков и турок, с их застарелыми расовыми предрассудками, топать ногами от ярости.