Горькие лимоны - читать онлайн книгу. Автор: Лоуренс Даррелл cтр.№ 4

Нас перевезли на берег на грузовой лодке и содрали невероятную цену за переноску багажа, о которой мы не просили. В довольно мрачной таможне все обошлось на удивление гладко — но только вместо громогласного ора, вместо ругани, препирательств и отчаянной жестикуляции, которых обычно ожидаешь в левантинских портах, здесь царило тяжкое оцепенелое молчание. Чиновники брели по своим делам с видом совершеннейших сомнамбул. Я поймал себя на том, что удивился, обнаружив у них способность собраться и даже связно отвечать на вопросы. Вопрос я задал по-гречески, но ответ получил по-английски. Я снова задал вопрос по-гречески, и снова мне ответили на английском. И прошло немало времени, прежде чем я понял, почему. Поначалу я подумал, что имею дело с турками, которые либо плохо понимают греческий язык, либо не любят на нем разговаривать, но все оказалось сложнее: передо мной были бабу [6] . Сорваться на греческий в разговоре с любым человеком, если он не местный крестьянин, неминуемо означало потерять лицо. Н-да, печально. Просто для того, чтобы убедиться в собственной правоте, я попросил клерков назвать фамилии; они едва заметно удивились, но вежливо сообщили мне свои имена, вполне греческие. Я даже пожалел, что не знаю турецкого в достаточной степени, чтобы проверить, распространен ли тот же комплекс среди чиновников-турок.

Перед таможней уже собралась целая стая роскошных таксомоторов, из которых меня тут же принялись зазывать вполне дружелюбно настроенные молодые киприоты. И все-таки в воздухе явно недоставало brio [7] . Здесь царила почти неуловимая, но давящая атмосфера, нечто вроде летаргического сна. Я уже было начал подозревать, что непрерывные и успешные набеги завоевателей с корнем вырвали на этом острове последние остатки такого неистребимого греческого гения, как вдруг заметил автобус со снятыми задними колесами, притулившийся бортом к стене ближайшего дома — и вздохнул с облегчением. Три пожилые дамы рвали на части кондуктора; а водитель сотрясался то ли от хохота, то ли от приступа малярии, словом, пребывал в том состоянии, что доводит до безумия несчастных путешественников по всему Леванту; деревенский дурачок накачивал шину; хозяева дома, к которому прислонился автобус, возмущенно повысовывались из окон гостиной в окна автобуса и, оказавшись таким образом внутри салона, орали так, что казалось, их вот-вот вырвет. Тем временем из самой гущи толпы выбралось взъерошенное нечто, оно взобралось на опасно накренившуюся крышу автобуса, уселось кое-как на ней и превратилось в индивида в кепке, который тут же, с перекошенным лицом, принялся совершать какие-то возвратно-поступальные движения, так, словно вознамерился распилить автобус пополам, начав с самой верхней точки. Был ли это некий странный акт мести или же самая что ни на есть искренняя попытка внести свою лепту в спасение ситуации? Мне этого узнать не суждено.

У самого края толпы стоял мрачного вида священник и монотонно твердил: «по-по-по-по», тихо, мягко и с выражением сострадания. То обстоятельство, что он не впал во всеобщее неистовство, говорило само за себя: он не собирался ехать на этом автобусе. Он был просто сторонний наблюдатель, взирающий на трагедию и комедию человеческой жизни. Всякий раз, как уличная драма приобретала новый поворот или хозяева дома принимались с особым пылом обличать окружающих, он поправлял на затылке узел черных волос и бормотал свое «по-по-по-по».

— Вы не подскажете, сколько стоит доехать до Кирении? — спросил я у него по-гречески, и тут же на меня уставилась пара ярких, удивленных карих глаз.

— Вы англичанин, — произнес он, наскоро окинув меня внимательным взглядом.

— Так точно.

Вид у него был совершенно ошарашенный.

— Но вы говорите по-гречески.

Я согласился; и вид у него сделался еще более ошарашенный. Он выгнулся назад, как тетива лука, и неожиданно выстрелил в меня улыбкой настолько ослепительной, что на сей раз в замешательство пришел я.

Последовал ряд обычных вежливых вопросов, и я возгордился собой, поняв, что даже по прошествии четырех лет все еще могу довольно сносно поддержать разговор на греческом. Моему визави это обстоятельство доставило еще большее удовольствие, чем мне. Он затащил меня в кафе и напоил густым красным вином. Нынче же вечером он отплывает в Англию, в противном случае он лично взял бы на себя всю полноту ответственности за это изумительное явление, за это чудо из чудес — за англичанина, который говорит пусть на весьма посредственном, но все же вполне внятном греческом…

Прежде чем мы расстались, он вынул откуда-то из складок рясы кусок оберточной бумаги, расправил его неумелой рукой и написал записку в Никосию, одному из своих братьев, который, по его словам, будет теперь заботиться о моем благополучии до той поры, пока он сам не вернется из Англии.

— Кипр вам понравится, — не уставал повторять он.

Покончив с этим делом, он вывел меня к выстроившимся в ряд такси и указал на своего двоюродного брата, крупного, весьма высокомерного на вид молодого человека, как на самого подходящего водителя — из тех, что могут довезти меня до Кирении. Мы расстались после вулканического взрыва чувств, и он стоял посреди улицы и махал зонтиком до тех пор, пока мы не свернули за угол. Отец Василий.

Его кузен был слеплен из совсем другого теста; от него настолько явственно веяло ленью и чувством собственного превосходства, что хотелось дать ему пинка под зад. На все мои попытки завязать вежливый разговор он отвечал невнятным мычанием, хитровато поглядывая на меня в зеркальце заднего вида. Он беспрестанно жевал жвачку. Время от времени он поглаживал большим пальцем щетину на небритом подбородке. И, что хуже всего, машину он вел скверно. Однако, сам того не желая, он оказал мне неоценимую услугу, потому что едва мы добрались до поворота, за которым дорога уходит от моря и принимается петлять в предгорьях, у него в баке закончился бензин. Запасная канистра лежала в багажнике, так что беспокоиться было не о чем; но короткая передышка, во время которой я вышел из машины и закурил, оказалась неожиданно полезной, поскольку остановились мы прямо у подножия обрыва, на котором расположены развалины древнего Аматунта. (Миссис Льюис в промежутке между раздумьями на темы древней истории, скушала здесь сэндвич с водяным крессом.)

— Что это за место? — спросил я у водителя, и тот, соизволив нехотя повернуть некрасивую голову на заплывшей жиром шее, ответил голосом, исполненным ленивого презрения: — Аматунт.

И тут же принялся фальшиво насвистывать какую-то мелодию, а я полез вверх по обрыву, поближе к развалинам храма. Место для акрополя было выбрано со знанием дела: он вознесся над дорогой именно в том месте, где она поворачивает от моря в глубь острова. Священник и воин в равной мере были бы удовлетворены этим выбором. С вершины взор беспрепятственно скользит по свежей зелени прибрежья, причудливо расцвеченной пятнами виноградников и пропадающей вдали, у Кошачьего мыса и Куриума. То там, то здесь виднеется грубая плетенка рожкового дерева, в то время мне еще не знакомого. Я обратил внимание, что часть этих деревьев посажена в самой середине полей, явно предназначенных для ячменя или пшеницы, возможно, чтобы дать стадам тень в безжалостную августовскую жару. Рожковое дерево — странное дерево с красной древесиной; если отломить ветку, на стволе останется рана, цветом похожая на отверстую человеческую плоть.