Александрийский квартет. Бальтазар - читать онлайн книгу. Автор: Лоуренс Даррелл cтр.№ 30

«Что более всего восхищало и пугало в нем Жюстин — его чуть ли не презрительное неприятие Арноти и этой его книжки, „Mœurs“. Здесь он, заметь, тоже перегнул палку — ведь на самом-то деле книга ему нравилась, и даже очень. Но ему нужна была палка, чтобы „учить“ Жюстин время от времени, и он говорил о ее бывшем муже как о „зануде надзирателе из психоаналитической каталажки со связкой ржавых комплексов у пояса“. Это ее, надо сказать, просто восхищало. Она, видите ли, нашла наконец умного человека, который не сыпал направо и налево фрейдистскими терминами и не таращился на нее в микроскоп. Конечно же, Персуорден, дурашка, просто пытался таким способом побыстрей от нее отделаться, однако способ он нашел не самый удачный. И все же я, как врач, не могу не признать положительного терапевтического эффекта сильных нервных потрясений (е.g. серьезных оскорблений) в тех случаях, когда медицина бессильна. Пожалуй, и в самом деле, сумей Жюстин всерьез заинтересовать его собой, он многому мог бы ее научить. Странно, не правда ли? В некотором роде он действительно был тем мужчиной, который ей нужен; но ты же знаешь, есть в любви такой закон — так называемый нужный человек всегда приходит слишком рано или же слишком поздно. В случае с Персуорденом: он так внезапно лишил ее своих милостей, что у нее даже не было времени по достоинству оценить всю мощь его личности».

«Однако это случилось позже; в то время он еще вовсю издевался над ней на неповторимом своем английском или на столь же неповторимом французском (было у него несколько излюбленных неологизмов, которые он эксплуатировал без зазрения совести, — вроде существительного bogue, образованного от bogus [64] ; c'est de la grande bogue ça [65] или what bloody bogue [66] ), он обижал ее, чтобы — если позволительно такое выражение — помешать ей «вступить в силу». Я, надо сказать, едва удерживаюсь от смеха, стоит мне только вспомнить о его наивных усилиях: можно было с тем же успехом пытаться помешать вступить и силу равноденствию, она ведь не намерена была прекращать эксперимент, пока не выжала из него все до капли. Чисто еврейское хищничество! Персуорден оказался в роли Доктора Фостера из старого детского стишка».

Доктор Фостер

Отправился в Глостер,

Весь день его дождь поливал.

Свалился он в лужу,

Промок еще хуже,

И больше он там не бывал. [67]

«Ей показалось, что именно в способности с легким сердцем отказываться от любой привязанности и кроется секрет его — как бы выразиться поточнее — душенной свежести, что ли. Прежде ей не доводилось встречать мужчин, способных, раз ее узнав, спокойно пойти себе дальше. Целая гамма новых чувств и оттенков чувств — роман с человеком, столь необычным. (Не есть ли все написанное плод моей фантазии? Нет. Я хорошо знал их обоих и с каждым из них говорил о другом.) А еще — он мог заставить ее смеяться, а заставлять женщин смеяться — это все равно что играть с огнем, они ведь ценят смех превыше всего — после страсти. Итак — фатальное стечение обстоятельств! Нет, он не был так уж не прав, когда сказал своему отражению в зеркале: «Людвиг, ты псих еси!»»

«К жестокости ей было не привыкать, но насмешливая жестокость ранила всерьез, и иногда после постели ей приходило в голову что-нибудь вроде: „То, что он делает, подобно всякому вошедшему в привычку домашнему обиходу, — вроде как вытереть ноги о коврик“. И следом вдруг — злая насмешливая фраза: „Все мы ищем кого-то, кому бы стоило изменять, — неужели ты и в самом деле считала себя оригинальной?“ Или: „Племя человеческое! Если у тебя уже не получается с тем, кто под рукой, — ну что ж, закрой глаза и представь того, кто для тебя недосягаем. Почему бы нет? Законов ты не нарушишь, и — тайна гарантирована. Вот где истинное взаимопроникновение душ!“ Он стоял подле раковины и полоскал белым вином зубы. Она готова была убить его — за жизнерадостность и самообладание».

«По дороге из Каира дело несколько раз доходило до скандала. „Эта твоя так называемая болезнь — тебе никогда не приходило в голову, может, тебе просто себя жаль, вот ты и бесишься?“ Она так взбеленилась, что чудом только не слетела с дороги и не врезалась в дерево. „Англосакс поганый! — кричала она, едва не плача. — Хулиган!“»

«Он же подумал про себя: „Боже правый! Вот мы уже и цапаемся, как молодожены. Скоро мы поженимся, поцелуемся взасос и заживем не-разлей-вода — радуясь каждому прыщу друг у друга на заднице. Филемон, твою мать, и Бавкида, Перс, ты что, в прошлый раз этого дерьма не объелся?“ За стилистику несу полную ответственность: пьяный, всегда говорил на кокни, и когда бывал один — тоже».

«"Если ты меня сейчас ударишь, — сказал он радостно, — мы непременно во что-нибудь врежемся". А в голове у него понемногу выстраивался маленький злой рассказ, в котором ей было самое место. „Чего недостает литературному сексу, — пробормотал он, — так это коэффициента отталкивания“. Она все еще злилась. „Что ты там бормочешь?“ — „Молюсь“».

«После акта физической любви в ее душе больше не оставалось привкуса разочарования и боли, оставался — смех; Персуорден злил ее и дразнил, но вот она уже улыбалась очередной его вывернутой наизнанку фразе — при том, что глубже, еще глубже жила тупая боль от постоянной мысли: ей никогда не догнать его, никогда он ее к себе не пустит, он даже другом ей не станет никогда, разве что на тех условиях, что поставит сам. Он предлагал ей страсть без близости, без сострадания — и, странно, его поцелуи оттого лишь сильней возбуждали ее. Был в них здоровый бездумный голод — так прибежавший к вечеру домой ребенок вгрызается зубами в яблоко. Конечно, ей хотелось, чтобы все было иначе, но говорили в ней и иные голоса (где-то в темном уголке ее души жила порядочная женщина), отнюдь не желавшие, чтобы он выходил из окопов, сдавал, так сказать, позиции. Как и все женщины, Жюстин терпеть не могла тех, в ком всегда могла быть уверена; и не забывай, ей никогда еще не случалось встретить человека, которым она могла бы всерьез восхищаться, — пусть эта мысль и покажется тебе странной. И вот наконец перед ней такой человек, и она, при всем своем желании, не смогла бы наказать его, изменив ему, — невыносимая, но и восхитительная новизна. Женщины очень глупы, столь же глупы, сколь глубоки».

«Он провоцировал ее на новые, незнакомые чувства — и это ее удивляло. Порой самые незамысловатые; однажды она обнаружила, что ее любовь распространяется и на неодушевленные предметы, так или иначе с ним связанные, типа его старой пенковой трубки с изрядно изгрызенным чубуком. Или старой же шляпы, выцветшей и бесформенной, — она висела на гвоздике за дверью, как писанный акварелью портрет владельца. Она подбирала и хранила те вещи, до которых он просто дотрагивался — или выбрасывал. Она приходила в ярость от собственной рабской зависимости — когда ловила себя на том, что гладит одну из его старых записных книжек, нежно, как его кожу, или считывает пальцем, букву за буквой, фразы (из Стендаля), написанные им помазком на зеркале в ванной: „Если хочешь открыть новый принцип, тебе придется заниматься анатомией“ и „Великие души нужно кормить“».