Медленные челюсти демократии - читать онлайн книгу. Автор: Максим Кантор cтр.№ 124

Любопытно, что выражено намерение управлять населением, лишь недавно освободившимся от ига Оттоманской империи, управлять людьми, столь же униженными нуждой, как и сам Жаботинский. Действительно, отчего нельзя ими управлять? Оттого, вероятно, что униженным и оскорбленным негоже колонизировать других униженных и оскорбленных. Оттого, что не подобает одной жертве искать способы возвыситься за счет другой жертвы. Народ, в генетической памяти которого есть представление о том, что такое бездомность, — не может лишать жилища другой народ. Конечно, двойная мораль в отношении соплеменников и чужих присуща всякой нации, но, как правило, двойную мораль не объявляют Промыслом Божьим. Если же пораженные в правах ищут выход ценой унижения таких же, как и они, парий — последствия будут разрушительными прежде всего в моральном отношении. Невозможно использовать слово Холокост как аргумент защиты, когда ты лишаешь жизни себе подобных: от неверного использования слово скоро утратит смысл.

Противопоставить вышеуказанной концепции можно было интернациональную солидарность — солидарность угнетенных, например. Скажем, какой- нибудь Лейба Бронштейн (он же Лев Троцкий) вышел бы к палестинским братьям с прокламацией, и совместными усилиями они бы испортили бизнес Petroleum Development Ltd. Но уж так была построена социальная и политическая стратегия в данном месте карты, что солидарность оказалась не в чести. На Дальнем Востоке и в Латинской Америке, в Африке и Европе — повсюду были основания бояться прихода социализма. Но только не в Святой Земле — здесь религиозные и национальные распри дух социализма вывели начисто. Да, возник арабский интернационал, и он — во всяком случае, риторически — использует левую аргументацию, клеймит империализм; да общественное устройство Израиля порой именуют социалистическим. Однако и то и другое от идей пролетарского интернационала безмерно далеко и, что важнее, не порывает с общей мировой тенденцией, но придает ей необходимую динамику. Это своеобразный стимул развития — мир бесконечно решает нерешаемый вопрос и утверждается в своей правоте.

Возникновение Израиля на том месте, где он был разрушен легионами Тита, — величайшее событие истории еврейского народа. Но как-то так случилось, что это событие и война с сопредельными филистимлянами способствовали не столько торжеству Завета, сколько легионам нового Тита, владеющего картой сегодня.

Есть вещи, о которых договориться нельзя, — они неразрешимы раз и навсегда; решить ближневосточный вопрос можно лишь при наличии взаимной любви народов, а религиозные доктрины воюющих сторон этого вещества (любовь) не признают. Хуже того, наблюдатели убеждают противные стороны в том, что те в братоубийстве своем выполняют историческую миссию. Вот сегодня уже говорят, что Израиль — форпост иудео-христианской цивилизации. Позволительно спросить: это какой такой цивилизации? Уж не той ли, что изгоняла из Испании мавров и евреев одновременно? Отчего же теперь иудеи должны воевать с маврами ради христианской цивилизации, как это устроилось?

Политология — занятие скверное: гадаешь, кому выгодна война, а за словами — живые люди, это не абстракция. Вступит ли в войну Сирия? Как себя поведет Ирак? Что сделает прогрессивная империя с персами? Просматривается ли карта будущего Ближнего Востока? Какова в этом честолюбивом кошмаре роль Израиля — вполне ли соответствует проекту Теодора Герцля? У Израиля нет выбора — логика его особой, обособленной от внешнего мира истории требует воевать. Если оказывается, что войной он помогает планам иной, внешней по отношению к себе истории, — есть ли в этом вина? Что если утопический проект Эрец Исраэль вписан в иной проект, более прагматичный, более жестокий? В какой мере израильский патриотизм соответствует планам большого мира?

Израиль ведет себя так, как должен: истово, фанатично, страстно. Народу Книги, гордому и жестоковыйному, не впервой жертвовать собой и другими. Но что если жертвы этого народа, даже страшные жертвы Холокоста, о которых скорбит человечество, которые стали символом, — что если даже и они были использованы как строительный материал?

Идея революционности в своем чистом виде цивилизации не так уж нужна. Для великой империи эта революционная энергия не очень подходит. Но ведь со всякой энергией можно справиться, приспособить ее в дело. Что если некие прагматичные люди научились использовать и эту энергию, и сделали народ заложником истории? Вот, скажем, идея мессианства — однажды ее энергией уже сложили империю, отчего бы сегодня не сложить империю другую? Цивилизация научилась обращаться с утопиями. Раньше их расходовали неумно, распинали на кресте, жгли на кострах, кидали в газовую камеру, зато теперь энергией утопий двигают лимузины и танки, бурят скважины, печатают банкноты.

Первым, кто осудил жадного ростовщика, черствого соседа Соловейчика, воротил, скряг и процентщиков — был совсем не Достоевский, не Лютер, и не Гитлер, но сам Бог Израилев. Для точной справки можно обратиться к текстам Завета и ознакомиться с притчами о Золотом Тельце, прочесть заново историю Содома и Гоморры, убедиться, что Бог был постоянно недоволен своим народом — и в бесконечных тяжбах со своим народом он — устами пророков — вразумлял и поучал, и случалось, что и карал за ослушание. И не было более страшного греха, вмененного иудеям Богом, нежели идолопоклонство. Идолопоклонство — то есть, собственно говоря, то, что и представляет собой цивилизация — со всеми ее институтами и правами, знаками, символами и кредитами — мы и наблюдаем сегодня воочию. Не слишком сложно представить, как относится Господь Саваоф к тому или иному явлению современной истории еврейского народа — скорее всего гневается.

Преодоление этой составляющей сознания — идолопоклонства — происходит через поновление Завета, явленное нам Христом, и нисколько не опровергает речений самого Бога, его Отца и учителя. Напротив.

Великий завет является как бы кодом истории — и если всякий код раскрывается непросто, то этот, главный, и подавно. Если вспомнить, что любое слово языка Книги — суть имя (сошлюсь на авторитет Спинозы, рассуждавшего на данную тему), а имя толкуется и отзывается различно, то можно предположить, что расшифровка кода — занятие бесконечное. Революция и традиция сплавлены в непроизносимом имени Бога, и принять Завет во всей его полноте — дело истории. Отдельно взятый авангард — смешон и страшен, отдельно взятая традиция — опасна и мстительна. Но слитые воедино — они рождают Данте и Микеланджело. Собственно, таким соединением авангарда и традиции является образ самого Бога Живого, Иисуса Христа.

И то, что это революционное сознание содержится в идее монотеизма мой отец, философ Карл Кантор называл эту идею «парадигмой всемирной истории», — для меня бесспорно. Эта революционная идея сильнее любой цивилизации, она способна прожечь любой порядок, в том числе «новый порядок» Гитлера.

Не слишком уютная для восприятия сильных мира сего, эта идея приходит в мир снова и снова, то в обличье марксизма, то гуманизма, то поддержанная Беллем и Сартром, то Маяковским и Хемингуэем, то Рабле, то Шекспиром, то Микеланджело, то Ван Гогом.