Он вернулся к камину и разбил кочергой головешки покрупнее. Свет быстро угасал. Мгновение он смотрел, как угли становятся тускло-красными и вскоре один за другим потухают. Он положил кочергу и как был в одних носках пошел из комнаты в вестибюль. Он нашел лестницу и начал медленно подниматься в темноте, нащупывая впереди себя ногой ступеньку за ступенькой, а рукой держась для опоры за перила.
Он продвигался медленно. Если бы в непрерывном подъеме лестницы были площадки, можно было отдохнуть, а затем снова подниматься. Но, имея перед собой каждую ступеньку, точно похожую на предыдущую, он был вынужден очень часто останавливаться. Что-то явно испортилось в его органах равновесия. Он чувствовал, как его тело резко клонится вправо, к перилам. Казалось, что, не видя точек опоры, он не может держаться прямо. Немного погодя, через десять-двенадцать шагов, он остановился и постоял в темноте с закрытыми глазами – правая рука крепко сжимала перила, ноги слегка расставлены для устойчивости.
Рука сжала перила еще крепче. Он почувствовал, что ладонь стала влажной от пота. Осторожно он перенес вперед левую руку и тоже ухватился ею за перила. Это движение вывело его из равновесия. На лбу выступил пот. Единственное решение, думал он, его мозг лихорадочно работал, мысли метались взад и вперед, мелькали образы прошлого, единственный раз, когда я вообще принял решение,– это когда я бросил банк и приехал в Нью-Йорк.
И даже это, понял он с ошеломляющей ясностью, было противодействием кому-то другому, кто был так же точно мертв в своем склепе в Роз-хилле, как жив за своим столом в банке. Палмер покачивался. Он знал, что надо сделать прежде всего – спокойно, разумно снова найти устойчивое положение, разогнуться, собраться с силами и продолжать подниматься. Чистый, лишенный теней белый свет вылился на него сверху, как целая ванна молока.
– Вудс?
Свет помог ему прийти в норму, уменьшилось ужасное головокружение. Он выпрямился и отнял от перил обе руки.
– Тебе нехорошо?
– Выпил немного лишнего, наверное,– сказал он, ухватившись за первое пришедшее ему на ум, самое простое объяснение и сразу же поняв, что отдает себя на ее милость.
– По голосу не слышно. Ладно, иди наверх.
Эдис стояла у щита, сине-зеленый халат из шотландки наброшен на плечи. Ее волосы были закручены в маленькие желтые локоны. Лицо казалось белым как мел и невыразительным, краска на глазах смыта, губы бело-розовые. Слабые зеленоватые тени лежали под скулами.
– Прости, что разбудил тебя.
– Ты не разбудил. Я читала. Я слышала, как ты пришел и занялся чем-то у камина. И тогда, зная, что ты дома, я заснула.
– Не надо было ждать. Я говорил, что не представляю, на сколько могу задержаться.
– Да.– Ее рука опустилась с выключателя.– Но я никогда не знаю, что может…– она сделала неопределенный, непонятный жест,– в этом городе. Я никогда не знаю, что может случиться с тобой поздно ночью.
– Ничего. Я езжу на такси.
– И потом,– продолжала она,– заснув, я неожиданно проснулась, потому что ты как-то замычал, что ли, или застонал. Это был ужасный звук, Вудс. Я не знаю, но это прозвучало…– Она покачала головой.
– Как что?
– Это глупо,– продолжала она,– но у мужчин твоего возраста бывают сердечные приступы.
– Ну, ну! Пожалуйста.
Она вздохнула с каким-то странным присвистом.
– А оказалось, что ты нагрузился и мучаешься в темноте, потому что боишься включить свет.
– Я боюсь?
– Иди спать, Вудс. Иначе мы разбудим детей.
– Я не включал свет, потому что боялся тебя разбудить. Она пошла в спальню.– По какой-то причине ты пытался подняться в темноте и скрыть от меня, как поздно ты возвращаешься.
– Какая же это причина?
Она присела на край кровати.
– Ей-богу, Вудс, это смешно. Если кто-нибудь и знает причину, так это ты. А теперь ложись спать.
– Не сказав тебе причины?
Некоторое время она холодно смотрела на него.– Предупреждаю тебя, не начинай ничего сейчас.
Он скорчил негодующую гримасу, снял пиджак и бросил его на стул. Рывком расслабил галстук.– Ладно,– сказал он, расстегивая рубашку,– тогда у меня к тебе вопрос.
– Ну давай хоть вопрос.
– Ты можешь вспомнить какой-нибудь из моих поступков, который был полностью моим решением?
Что?
– Сдаюсь,– объявил он, снимая рубашку.– Все линии связи порваны. Между мной и тобой. Между мной и мной. Центральная не отвечает. Дежурного нет у пульта.– От облегчения его охватило какое-то легкомысленное веселье. Она не подозревала, больше того, ее даже не интересовало, как он провел вечер.
– Ты пытаешься изображать пьяного? Да?
Он начал мурлыкать мелодию какой-то старой песни, которую едва помнил. Снимая брюки, небрежно бросая их на пиджак, он наполовину пел, наполовину шептал:
Алло, центральная, соедините меня,
Мне нужен Брайант – 7– 09. Алло, это кто?
Это, гм, там-там. Ну, там-там, там-там,
Там-там, там. И что-то, что-то, что-то, так-так…
Здесь Эни больше не живет.
Он надел пижаму, все еще тихо напевая.– Что случилось,– неожиданно спросил он,– со Скини Эннисом? Обычно я очень хорошо имитировал его.
– Не имею представления,– сказала Эдис.– Ты выключил свет наверху?
– Нет. До утра еще какая-нибудь бедная душа, может, захочет пройти по ней. Какой-нибудь пьяный взломщик.
– Пожалуйста, выключи, Вудс.
– Ты помнишь оркестр Хэл Кэмп, группу трубачей? Унисон. Очень эффектно. «У меня свидание с ангелом»,– тихо пропел он.
Она отвернулась от него, уткнув голову в подушку. Он нахмурился. Спустя момент сел на край своей кровати и выключил лампу на ночном столике.
– Да. Хорошо. Спокойной ночи,– сказал он.
Он сидел в темноте, прислушиваясь к ее дыханию, пока оно не стало ровным и глубоким. Потом встал и подошел к окну. Через бетонно-ажурный фасад он видел холодно светящийся уличный фонарь; какое-то время он думал о Вирджинии, потом о Гауссе. Закурив сигарету, он сел у окна и начал думать о том, на сколько может хватить тридцати долларов женщине, ее дочери и их собаке.
Глава сорок восьмая
В Бруклине было ужасно холодно. Ночной январский ветер дул вдоль Ист Ривер, по реке плыли куски льда. В районе Хейтс ветер стонал среди маленьких, но элегантных многоквартирных домов и выл на открытом месте вокруг Бороу Холла. К десяти часам вечера даже деловой квартал окутала тишина, изредка нарушаемая одиночными машинами. Если не считать паутины Бруклинского моста в отдалении, решил Палмер, этот район мог бы сойти за деловую часть любого маленького городка. Настолько основательно резкий ветер вымел улицы.