Петтикин не был лесным человеком, не был человеком гор. Он знал пустыню и буш, джунгли, вельд и мертвые земли Саудовской Аравии. Безбрежные равнинные просторы никогда его не смущали. А вот холод беспокоил. И снег. Сначала дозаправка, решил он.
Но топлива на базе он не нашел. Ни капли. Сорокагаллонных бочек на складе полно, но все до одной пустые. Ладно, подумал он, борясь с паникой. На сто пятьдесят миль до Бендер-э-Пехлеви у меня в баках топлива хватит. Оттуда я мог бы добраться до аэропорта Тебриза или попробовать умыкнуть немного топлива со склада «Экс-Текс» в Ардебиле, но это, черт подери, слишком близко к советской границе.
Он снова посмотрел на небо. Черт! Я могу заночевать либо здесь, либо где-нибудь по пути. Так где же?
Здесь. Это будет безопаснее.
Петтикин заглушил двигатели и откатил свой 206-й в ангар, заперев дверцу вертолета. Тишина навалилась, стала оглушительной. Он помедлил мгновение, потом вышел, закрыв дверь ангара за собой.
Ботинки захрустели по снегу. Петтикин направился к трейлеру Эрикки; ветер сердито дергал его за куртку и штаны. На полпути он вдруг остановился и ощутил в животе холодный ком. Ему показалось, что он чувствует на себе чей-то взгляд. Петтикин повернулся кругом, вглядываясь и вслушиваясь в лес, в здания базы. «Колдун» танцевал и дергался под порывами ветра, который трепал верхушки деревьев, поскрипывал стволами, с воем носился по лесу, и Петтикин вдруг вспомнил, как Том Локарт, сидя у костра в Загросских горах, куда они иногда ездили кататься на лыжах, рассказал канадскую легенду о Вендиго, злом духе леса, рожденном на крыльях дикого ветра, который прячется в верхушках деревьев, воет, ждет, как бы захватить тебя врасплох, потом вдруг камнем обрушивается вниз, и ты впадаешь в ужас и бросаешься бежать, но убежать никак не получается, ты чувствуешь спиной его ледяное дыхание и бежишь, несешься, все удлиняя шаги, пока твои ноги не превращаются в кровавые культи, и тут Вендиго хватает тебя, уносит на верхушки деревьев, и ты умираешь.
Он вздрогнул всем телом, остро чувствуя свое одиночество. Любопытно, я никогда не думал об этом раньше, но я почти никогда не бываю один. Всегда есть кто-то рядом, механик, или пилот, или друг, или Дженни, или Мак, или Клэр в былые дни.
Он продолжал напряженно вглядываться в лес. Где-то вдалеке залаяли собаки. Ощущение, что там, за темными ветвями, кто-то есть, было сильным и никак не проходило. Сделав над собой усилие, он прогнал от себя тревогу, вернулся к вертолету и отыскал легкий пистолет Вери. Шагая к дому Эрикки, он, не пряча, сжимал короткоствольный, огромного калибра пистолет в руке и чувствовал себя теперь гораздо спокойнее. И ощутил еще большую радость, когда запер на задвижку дверь трейлера и задернул занавески.
Ночь опустилась быстро. С наступлением темноты звери вышли на охоту.
Тегеран. 19.05. Мак-Айвер шагал по пустынному, усаженному деревьями жилому бульвару, усталый и голодный. Ни один фонарь на бульваре не горел, и он продвигался в полутьме с большой осторожностью; у стен богатых домов по обе стороны дороги намело небольшие сугробы. Издалека холодный ветер донес звуки стрельбы и раскатистое «Аллаху-у-у акбар-р-р». Он повернул за угол и едва не врезался в танк «центурион», заехавший гусеницей на половину тротуара. Яркий свет фонаря ударил в лицо, на секунду ослепив его. Из засады выдвинулись солдаты.
– Кто вы, ага? – спросил молодой офицер на хорошем английском. – Что вы здесь делаете?
– Я капитан… Я капитан Мак-Айвер, Дункан… Дункан Мак-Айвер, я иду домой из своего офиса, и… моя квартира на другой стороне парка, за следующим углом.
– Документы, пожалуйста.
Мак-Айвер осторожно залез рукой в грудной карман. Рядом с удостоверением личности он нащупал две фотографии, одна – шаха, другая – Хомейни, но после всех слухов о мятежах, которые он слышал сегодня, ему было трудно решить, какую из них выбрать, поэтому он не стал доставать ни ту, ни другую. Офицер, светя себе фонариком, внимательно ознакомился с его удостоверением. Теперь, когда глаза Мак-Айвера немного привыкли к темноте, он заметил усталость на лице иранца, небритую щетину на щеках и мятый мундир. Другие солдаты молча наблюдали за ними. Ни один из них не курил, что показалось Мак-Айверу странным. «Центурион» возвышался над ними, зловещий, словно готовый прыгнуть вперед.
– Благодарю вас. – Офицер вернул ему изрядно потертую карточку удостоверения. Снова послышалась стрельба, на этот раз ближе. Солдаты ждали, всматриваясь в ночь. – Вам лучше не выходить из дома после наступления темноты, ага. Спокойной ночи.
– Да, спасибо. Спокойной ночи. – Мак-Айвер с благодарностью продолжил свой путь, гадая про себя, кто были эти люди: лоялисты или мятежники. Господи, если одни части взбунтуются, а другие останутся верными шаху, начнется такое, что чертям тошно станет. Он снова повернул, дорога и парк за углом были также погружены в темноту и пустынны, хотя не так давно в это время здесь всегда было многолюдно и очень светло, не только от фонарей, но и от света, струившегося из окон зданий; слуги, люди, дети – все с радостными лицами, смеются, спешат, торопятся туда и сюда. Вот этого мне не хватает больше всего, подумал он. Смеха. Интересно, вернутся ли к нам эти времена когда-нибудь снова?
День у него вышел безрадостный: телефоны не работали, радиосвязь с Ковиссом была плохой, а с другими базами ему вообще не удалось связаться. Снова никто из сотрудников офиса не появился на работе, и это его еще больше разозлило. Несколько раз он пытался отправить телекс Гаваллану, но так и не дождался соединения.
– Завтра все наладится, – вслух произнес он и ускорил шаг: пустынные улицы действовали на нервы.
В их доме было пять этажей, и они занимали один из пентхаусов. Лестницу освещала тусклая лампа, электричество опять подавали с половинным напряжением, лифт не работал уже несколько месяцев. Он тяжело двинулся вверх по ступеням, скудность освещения делала подъем еще более угрюмым. Но войдя в квартиру, он увидел, что свечи уже ярко горят, и настроение у него поднялось.
– Привет, Дженни! – крикнул он, запер за собой дверь и пристроил на крюк свою старую офицерскую зимнюю шинель. – Наливай!
– Дункан! Я в столовой, зайди на минутку.
Он прошел по коридору, остановился в дверях и разинул рот от удивления. На обеденном столе громоздилась дюжина иранских блюд и вазы с фруктами; свечи повсюду. Дженни лучезарно улыбалась ему. И так же лучезарно улыбалась Шахразада.
– Господь благословенный! Шахразада, это твоя работа? Как же я рад тебя видеть, ко…
– О, я тоже рада тебя видеть, Мак, ты молодеешь с каждым днем, вы оба молодеете, вы уж извините меня за вторжение, – искрящейся, радостной скороговоркой выпалила Шахразада, – но я вспомнила, что вчера у вас была годовщина свадьбы, а это как раз за пять дней до моего дня рождения, а я помню, как ты любишь хореш из ягнятины, и праздничный поло, и другую всякую всячину, вот мы их и принесли, Хасан, Дэва и я, и еще свечки. – Росточку в ней было чуть больше полутора метров – тот тип персидской красавицы, который Омар Хайям обессмертил в своих стихах. Она поднялась с кресла. – Ну вот, ты вернулся, и я побежала.