Старый патагонский экспресс - читать онлайн книгу. Автор: Пол Теру cтр.№ 132

Нечего было надеяться на то, что он вдруг вспомнит что-то необычное, хотя в его возрасте можно было знать хотя бы одну занимательную историю. Но он спал на ходу, и было слишком холодно, и уже почти три часа утра. Так что я оставил его в покое и вышел наружу. Я прошелся по шпалам, подальше от станционных фонарей. Ветер шелестел в колючих кустах, как песок на перекате. Воздух пах пылью. Луна над кустами бросала голубой отсвет на унылый и монотонный патагонский пейзаж.

Я услышал рычание. Примерно в тридцати метрах от меня темнела низкая хижина, и я подумал, что мои шаги по гравию на железнодорожном полотне разбудили хозяйскую собаку. Она начала лаять. Этот лай разбудил еще одну по соседству, та начала визжать и тявкать. Я так никогда и не смог перебороть в себе детский страх перед кусающимися тварями, и огромные лающие псы ввергли меня в ступор. Ирландские волкодавы — именно та порода, что является мне в самых страшных кошмарах. Я заметил, что самые агрессивные собаки обычно бывают у стариков, у милых женщин, у уродливых низкорослых мужчин и у бездетных супружеских пар. «Он вас не укусит!» — уверяют эти люди, втайне упиваясь моим ужасом, и мне всегда хочется им ответить: «Может, он и не укусит, зато я могу его укусить!» А в Южной Америке — и это всем известный факт — многие собаки заражены бешенством. И это не те трусливые шавки, которых я встречал на Цейлоне и в Бирме, но хищные, клыкастые твари, подначиваемые своими хозяевами. В индейских деревнях в Перу и Боливии всегда слоняется множество псов, настроенных гораздо более недружелюбно, чем сами индейцы. Эти тупые создания непременно гнались за поездом с диким лаем. Я всегда боялся заболеть бешенством. «Лечение не менее болезненно, чем сама болезнь». И это не был иррациональный страх: я то и дело натыкался на плакаты, предупреждавшие об опасности бешеных собак.

Однако собака, оказавшаяся несколько меньше, чем можно было судить по ее лаю, продралась через колючки и понеслась к железной дороге. Она гавкала и выла, призывая своих товарок. Я спрятал руки в карманах и повернул назад. Я с тоской смотрел на станционные фонари: глупец, зачем я ушел от них так далеко? Уже две собаки преследовали меня по пятам, но пока не спешили нападать, а только лаяли. Я оглянулся в поисках палки, которой их можно было бы отогнать (интересно, палка прогонит их или разъярит еще сильнее?), но откуда взяться палкам в пустыне? На сотни миль вокруг единственными палками можно было считать корявые тополя, росшие на станции. Мне ужасно хотелось припустить бегом, но я знал, что это будет воспринято как трусость и поощрит их к нападению. И я продолжал идти назад, не спуская с них глаз и слишком напуганный, чтобы как следует разозлиться. Ближе к станции я ощутил некоторое облегчение при виде тополей: ведь на них можно залезть, чтобы спастись от собак. Но кроме того, здесь еще имелись фонари: судя по всему, их свет тоже пришелся собакам не по вкусу. Они задержались в тени, скрываясь между вагонами на путях, и, когда увидели, что я оказался в безопасности на платформе, тут же сцепились между собой. Это были мелкие, тупые, истеричные и тощие твари, и теперь, чувствуя себя в безопасности, я сильно на них разозлился.

Начальник станции услыхал поднятый ими шум. Он сказал:

— Вы не ходите далеко. Тут много собак.

Я поставил чемодан на деревянную скамью. Я перебрал все имевшиеся там книги и решил перечитать Босуэлла. У меня мерзли руки. Я отложил книгу, натянул еще один свитер и улегся на скамью, грея руки в карманах, под плакатом «Поезд — твой друг!». Я смотрел на лампочку и благодарил небеса за то, что не был укушен бешеной собакой.

Рациональный или нет — это был мой самый большой страх. В одиноком путешествии есть много приятных моментов, но также есть и много страхов. Самый худший практически неизменен: это страх смерти. Это попросту невозможно — одному проделать длинный и долгий путь до самой Патагонии и ни разу не пожалеть о том, что вам не сиделось дома. Особенно в такие предрассветные часы, на жесткой скамье в убогой дыре на краю света вы начинаете думать о том, что поступили глупо, и о необоснованном риске, и о бесцельности всей вашей затеи. Да, я один добрался сюда, я почти достиг цели своего маршрута, но ради чего все это? Я просто собирался гордиться собой без всякой цели. И тем не менее каждый день меня терзал этот страх. Проезжая мимо столкнувшихся автомобилей, читая о крушении поезда, встречая похоронную процессию или попав на кладбище, в автобусе, подпрыгивающем на ухабах, или у запертой пожарной двери (пожарные двери запирают на задвижку практически во всех отелях, чтобы защититься от воров), да мало ли где еще, я не могу отделаться от подсознательного страха смерти, таящегося на задворках подсознания.

Я оставил безопасное место и отправился в опасное. Я шел на смертельный риск, и даже то, что до сих пор мне везло, лишь усугубляло опасность. Мне начинало казаться, что своей беззаботностью я искушаю судьбу. Оползни, крушения самолетов, некачественная пища, вооруженные конфликты и стычки, акулы, холера, инфекции, бешеные собаки — вам необходимо вести себя крайне осторожно, чтобы избежать всех этих опасностей. И, лежа на этой неудобной скамейке, я вовсе не поздравлял себя с тем, как далеко от дома я успел забраться, — всего в одном шаге от цели долгого пути. Скорее в эти минуты я соглашался с теми, кто смотрел на меня как на идиота, когда они слышали, куда я направляюсь. Они имели полное право издеваться надо мной; в своей душевной простоте они ясно видели всю нелепость моей затеи. Мистер Торнберри в джунглях Коста-Рики сказал: «Я знаю, что хочу увидеть. Попугаев и мартышек! И где же они?» В Патагонии, правда, можно увидеть гуанако. («Гуанако на всех плюются!») Но скажите честно: стоит ли рисковать жизнью ради того, чтобы увидеть гуанако? Или, например, стоит ли хотя бы одну ночь дрожать от холода на деревянной скамье на убогой станции в Патагонии ради того, чтобы услышать утреннюю песню какой-нибудь патагонской зарянки? Почему-то мне казалось, что не стоит. Позднее, когда я буду рассказывать об этом путешествии, страхи забудутся. Тем более что мне везло. И на большей части своего пути я всего лишь смотрел из окна вагона и думал: боже, какое ужасное место, чтобы умереть!

А еще я боялся потерять где-нибудь паспорт или билет на обратную дорогу. Я боялся быть ограбленным и остаться совсем без денег. Я боялся заболеть гепатитом и на два месяца застрять в больнице в какой-нибудь ужасной дыре вроде Гуаякиля или Виллазона. Это были вполне обоснованные страхи. Часто друзья, желая вас подбодрить, говорят о том, что мы и так ежедневно рискуем жизнью, например, просто переходя дорогу. Но в Андах и в этих отсталых странах вы рискуете неизмеримо больше, и глупо думать, будто это не так.

И все же на этой жалкой скамье в Якобаччи я испытывал радость от того, что оставил далеко позади всех остальных. Хотя это был город с главной улицей и железнодорожной станцией, и в нем жили люди и собаки, и светили электрические фонари, он находился так близко к краю света, что позволял мне ощутить себя одиноким первопроходцем в неизведанной стране. И этой иллюзии (сродни той иллюзии, что возникает где-нибудь на Южном полюсе или у истоков Нила) было достаточно, чтобы я почувствовал удовлетворение и желание двигаться дальше.

Я то и дело проваливался в дрему, но тут же просыпался от холода. Я попытался проснуться и согреться. Я еще три раза прогулялся по путям, доведя до исступления местных собак. Громко прокричали петухи, но рассвет почему-то не спешил, наступившую тишину нарушал лишь шелест песка.