Все четыре стороны. Книга 1. По рельсам, поперек континентов - читать онлайн книгу. Автор: Пол Теру cтр.№ 26

Что-то сталось с Уорингом

С тех пор, как он улизнул от всех нас? [39]

Зато книга о путешествии — побег наизнанку: отскочив рикошетом от какого-то предела, одиночка возвращается, гипертрофированно-яркий, чтобы отчитаться о своем эксперименте с пространством. Форма повествования — проще не выдумаешь, оправдание существования произведения — самоочевидно. «Пишу книгу» — самый беспроигрышный предлог для того, чтобы собрать чемодан и сорваться с насиженного места. Путевой очерк — движение, упорядоченное путем его воспроизведения в форме текста. Такие побеги случаются сплошь и рядом, но если уж человек возвращается в пункт, откуда в свое время удрал, то обычно не помалкивает. Между тем авторы пулевых очерков предпочитают телескопический подход: начинают — как и многие авторы романов — с середины, выкидывают читателя на неизведанный берег в странных местах вместо того, чтобы вести его туда постепенно. Книга может начаться так: «Моим гамаком поужинали термиты» или «Внизу, в глубине Патагонской долины, из земли выглядывали серые скалы, покрытые темными полосами — отметинами тысячелетий — и трещинами — на память о наводнениях». Или… а выберу-ка я подлинные первые фразы из трех книг, до которых могу дотянуться, не вставая из-за стола…

«Около полудня 1 марта 1898 года я впервые вошел в узкую и довольно небезопасную для судоходства гавань Момбасы на восточном побережье Африки» (подполковник Дж. X. Паттерсон «Людоеды с реки Цаво»).

«„Добро пожаловать!“ — возглашает большой щит у колеи, когда вагон, словно бы кружа по штопору, завершает восхождение с знойных равнин Южной Индии в царство прохлады, которая поначалу даже ошарашивает» (Молли Пэнтер-Доунз «Заповедный Ути»). [40]

«С балкона моего номера я мог обозревать всю панораму Аккры, столицы Ганы» (Альберто Моравиа «Какого ты племени?»).

Обычно у меня напрашивается вопрос, на который эти — и почти все существующие — путевые очерки не отвечают: «Ну хорошо, а как вы туда добрались-то?». Допустим, автору не хочется даже намекать на мотивы поездки, но пролог никогда не бывает лишним: отправление в путь часто не менее увлекательно, чем прибытие. И все же, поскольку любопытство побуждает медлить то там, то сям, а возможность помедлить считается роскошью (хотя куда мы, собственно, торопимся?), мы свыклись с тем, что жизнь — лишь последовательность прибытий и отъездов, триумфов и поражений, а промежутки между ними не заслуживают внимания. Да, конечно, вершины — это важно, но ведь и предгорья Парнаса — уже не хухры-мухры? Хотя нам по-прежнему импонирует идея, что путешествие начинается с первого шага (шага за порог родного дома), книг о таких путешествиях раз, два и обчелся. Отъезд описывается как мимолетное ощущение паники перед регистрацией на рейс или как неуклюжий поцелуй на сходнях, а дальше — тишина, вплоть до «С балкона моего номера я мог обозревать всю панораму Аккры…».

В реальности путешествия не таковы. Едва проснувшись в день отъезда, ты уже отправляешься в чужие края, приближаясь к ним с каждым шагом (будь то шаги мимо часов, висящих на стене гостиной, или по Фултон-стрит до перекрестка с шоссе). В «Людоедах с реки Цаво» рассказывается о том, как на рубеже XIX–XX веков львы пожирали рабочих-индийцев на строительстве железной дороги в Кении. Но я готов спорить на что угодно: существовала более тонкая и не менее захватывающая книга о плавании морем из Саутгемптона в Момбасу. Но по каким-то своим мотивам подполковник Паттерсон не стал переносить ее на бумагу.

В наше время путевые очерки как жанр сильно захирели. Их стандартный зачин — пресловутое «припав к иллюминатору»: в смысле, шаблонное описание вида из самолета, заходящего на посадку. К этой вымученной эффектности мы настолько привыкли, что ее даже не спародируешь. Пишут примерно так: «Под нами расстилалась тропическая зелень, затопленная долина, лоскутное одеяло фермерских наделов, а когда наш лайнер пронзил облака, я смог рассмотреть грунтовые дороги, вьющиеся среди холмов, и крохотные, точно игрушечные автомобили. Мы сделали круг над аэропортом, и, когда самолет снижался, я увидел величественные пальмы, горы собранных плодов, крыши обшарпанных хижин, квадратные поля, точно сшитые между собой примитивными заборами, кишащих, точно муравьи, людей, пестроту…»

В подобные домыслы мне никогда не верилось. Когда мой самолет заходит на посадку, у меня сердце уходит в пятки; я тревожусь — а кто не тревожится? — что мы сейчас разобьемся. Вся моя жизнь пролетает перед моим мысленным взором — скудное собрание мерзких и жалких банальностей. Потом какой-то голос приказывает мне оставаться на месте до окончательной остановки самолета; и вот наконец-то мы приземляемся, и из динамиков гремит «Moon River» [41] в аранжировке для симфонического оркестра. Наверно, если бы перед посадкой у меня хватило духу оглянуться по сторонам, я увидел бы, как писатель-путешественник строчит в блокноте: «Под нами расстилалась тропическая зелень…»

А что же само путешествие? Возможно, о нем попросту нечего сказать. Почти все авиаперелеты и впрямь таковы, что рассказывать не о чем. Все примечательное непременно равносильно катастрофе, так что определение удачного перелета — это перечень всего, чего не случилось. Самолет не угнали, он не разбился, на рейс вы не опоздали, вас не укачало, от еды не мутило… Так что вы благодарите судьбу, и от этой признательности на душе становится так легко, что разум отключается и правильно делает: ведь авиапассажир — путешественник по времени. Он входит в трубу, обитую изнутри ковром и воняющую дезинфекционными средствами; его пристегивают ремнями; и все это делается, чтобы попасть «туда» или, наоборот, вернуться «обратно». Время усекается или как минимум искривляется; пассажир вылетает из одного часового пояса, а прилетает в другой. И с того момента, когда он попадает в трубу и упирается коленями в спинку сиденья спереди, мучаясь от необходимости держаться прямо, — с момента отправления в путь его мысли сосредоточены на прибытии. Это в том случае, если у него есть хоть какая-то голова на плечах. Если он глянет в иллюминатор, то ничего не увидит, кроме облаков, унылых, как тундра, да абсолютной пустоты над ними. Время слепнет от блеска; смотреть не на что. Потому-то столь многие люди, говоря о том, что пользуются воздушным транспортом, сбиваются на какую-то извиняющуюся интонацию. Они говорят: «Хотел бы я забыть об этих пластмассовых махинах и раздобыть себе трехмачтовую шхуну — с каким удовольствием стоял бы я на полуюте и чувствовал, как и ветер ворошит мне волосы».

Но извинения необязательны. Пускай полет на самолете не может быть путешествием в любом приемлемом смысле этого слова, он определенно представляет собой волшебство. Любой, у кого хватит денег на билет, может наколдовать себе увенчанный замком утес Драхенфелс [42] или озерный остров Иннисфри, просто ступив на нужный эскалатор, допустим, в бостонском аэропорту Логан — но необходимо отмстить, что это одно вознесение на эскалаторе наверняка больше обогатит душу и вообще в большей мере путешествие, чем весь авиаперелет с начала до конца. Остальное — чужая страна, куда вы направляетесь, — это пандус в дурно пахнущем аэропорту. Если пассажир считает перемещение такого рода путешествием и предлагает вниманию публики свою книгу, то первым иностранцем, которого повстречает читатель, будет либо таможенник, перетряхивающий одежду в чемодане, либо усатый демон за стойкой миграционной службы. Хотя авиаперелеты прочно вошли в нашу жизнь, нам до сих пор следовало бы сокрушаться, что самолеты привили нам нечувствительность к пространству; в них мы скованы и изолированы, точно влюбленные в железных доспехах.