Hermanas - читать онлайн книгу. Автор: Тургрим Эгген cтр.№ 108

Она встала рядом со мной и прошептала:

— Готов?

Я достал свою измятую и исчирканную исправлениями рукопись и кивнул. Кармен произнесла короткую вступительную речь. Она не гордилась бы больше, даже если бы объявляла о своей помолвке с Фиделем.

Я начал выступление таким голосом, который, должно быть, напугал не только меня самого:

— Меня зовут Рауль Эскалера. Я родился 10 апреля 1952 года в Сьенфуэгосе, столице провинции Сьенфуэгос. Моего отца звали Алехандро Эмилио Эскалера, он родился в 1928 году тоже в Сьенфуэгосе…

Вы приблизительно представляете, что я говорил. Почти час я произносил жуткие, непристойные, лживые слова.

Собственного отца я назвал предателем родины, врагом социализма и рабочего класса, купленного ЦРУ для нападения на нашу страну и убийств, призванных подготовить почву для контрреволюционного государственного переворота. Я признался в воровстве, заговоре, правом политическом уклоне, мещанском формализме и других индивидуалистических и «эстетических» преступлениях. Я признался в распространении вражеской пропаганды и, что было самым зловещим преступлением, в том, что заставлял простых честных кубинцев платить за нее.

Я сдал Миранду.

Это был приказ, который не обсуждают. Я примирился с мыслью, что должен это сделать, и все прошло легче, чем я мог себе представить. Все-таки она находилась в США, и они не могли достать ее. Я думаю, что Миранда с большим интересом изучила бы список грехов, которые я ей приписал. Это она твердой рукой завела меня в тупик скверны.

Она была реакционером, конспиратором, подстрекателем, оппортунистом, изменником. Ненависть к революции настолько озлобила и ослепила ее, что она не только покинула меня на произвол судьбы, но и бросила свою дочь. Для тех, кто любит образные сравнения: она была Евой, предложившей мне отведать плод с дерева контрреволюции, а я, простодушный человек, понюхал, пустил слюни, откусил, прожевал, проглотил и попросил добавки.

Хуана была подготовлена к этой части моего выступления. Возможно, она радовалась. И даже хуже: в некотором смысле меня это тоже радовало. Хотя все сказанное было гротескным, преувеличенным, искаженным, лишенным смысла, мне не удалось избавиться от ощущения, что мое свидетельство против Миранды было местью ей. Я мстил за тысячи горьких ночей, тысячи горьких ночей и море соленых слез. Я очищался. Любить кого-то совсем не означает автоматически желать этому человеку добра.

Труднее всего мне было рассказать о своем «выздоровлении» и «перевоспитании». Описать поворотный пункт, тот миг, когда я понял, что ошибался, а они были правы. Так отвратительно я никогда не врал и сомневаюсь, что смогу сделать это еще раз. Мне помогла ненависть. Ненависть мотором гудела у меня в груди: это помогло мне выговорить такие слова, как «кристально четкая марксистская логика». языком, с которого капал мед и серная кислота. На самом деле, если бы я мог, я бы провел их всех за поносного цвета фасад «Карбо Сервия», через двойные стеклянные двери прямо в девятый крут ада. Я бы своими руками приставил электроды к их телам, повернул рычаг в маленькой японской коробочке, похожей на радиопульт с деревянными панелями, и послушал бы их крики. «Ты понимаешь, что ты сейчас чувствуешь? — орал бы я. — Это кристально четкая марксистская логика!» Я бы проделал это даже с Хуаной, если бы у меня не нашлось других способов заставить ее понять… даже с Хуаной.

Меня тыкали лицом в собственные и чужие испражнения. То, что я пережил в Театре Брехта, было хуже.

А как же стихотворение? О да, я написал стихотворение. В какой-то мере оно было разрядкой напряжения. Появились новые директивы, направленные против «культа личности» — до сих пор в Гаване нет ни одного изображения Фиделя, — которые пресекали любые мысли о подобострастном и унизительном его восхвалении. Я мог написать на свободную тему и решил, как и много раз до этого, написать о Хосе Марти.

Двумя годами ранее группы эмигрантов при экономической поддержке правительства Рональда Рейгана открыли в Майами «Радио Марти»: радиостанцию с сильным передатчиком, достававшим почти до всех уголков Кубы. Они вещали двадцать четыре часа в сутки из студии в Вашингтоне, округ Колумбия. Каждый раз, когда властям удавалось заблокировать одну из их частот, «Гранма» называла это победой революции. Именно на эту радиостанцию я и решил напасть. Я облил презрением бежавших с острова кубинских мафиози и олигархов, которые посмели украсть имя Марти и извратили его слова для своих целей, а именно для пропаганды, направленной против собственной родины. Я назвал свое произведение «Внимание, слушайте „Радио Марти“!» Стихотворение приняли так хорошо, что я немедленно получил предложение опубликовать его в журнале «Кубанидад». Наконец-то я стал профессиональным поэтом. Брось костыли и иди!

После продолжительных обязательных аплодисментов, последовавших за чтением стихотворения, мое выступление завершилось. Мы с Кармен Кантильо торжественно попрощались с публикой. Мы оба чувствовали, что пережили вместе нечто очень важное и даже более интимное, чем половой акт. Нечто, имевшее отношение к моей душе. Меня вывели через черный ход и затолкали в машину Управления.

Теперь я был свободным человеком. Или же сменил маленькую тюрьму на гигантскую: в последующие годы станет абсолютно понятно, что Куба — это самая большая тюрьма на земле. Все, кто хотел, уже уехали, разве не так? Фидель впервые произнес эти слова в 1960-м.

А в Ведадо всегда был 1958-й. На «шевроле» красовались акульи плавники, а Элвис отправился служить в армию. Навсегда.

В то же время район Ведадо казался старым и пришедшим в упадок. Когда я въехал в дом семьи Эррера, я понял, что время ушло. Дом начал разрушаться. Первое, что я заметил, — трещины и отколовшиеся плитки на красивом мозаичном полу. Мебель из кедрового дерева стала матовой, ее не натирали маслом уже несколько лет. Сад зарос. Энтропия одолела и Висенте, больше было некому поддерживать порядок. Я думаю, что сам он никогда и палец о палец не ударил, чтобы сделать что-то в доме, но люди выполняли для него небольшие работы в качестве платы за врачебные услуги. Когда в прежние времена я приходил в этот дом, здесь всегда работали какие-то ремесленники. Висенте был коммунистом в большей степени, чем думал.

После официального признания я решился выйти из дома только спустя несколько недель. Как скоро люди забудут это? Забудут ли вообще? Прошли месяцы, прежде чем я понял, что не смогу стать незаметным. Поход в бакалейную лавку превращался в пытку. Стараясь стать неузнаваемым, я отпустил усы. Иногда мне казалось, что казнить людей или отправлять их в пожизненную ссылку, как делал Сталин, все-таки гуманнее. Гуманнее, чем вынуждать их жить, выставляя напоказ позорное клеймо, словно огромную родинку на пол-лица. Мне было тридцать пять лет, и со мной было покончено. В принципе, я был поэтом на пенсии.

Я попал в удивительный дом. В нем жил реабилитированный предатель родины со своей бывшей любовницей-социалисткой, фактически доводившейся ему свояченицей, вместе с тестем-контрреволюционером, который онемел, но понимал речь. В комоде в прихожей лежали яйцевидные фигурки Элегуа с глазками из ракушек каури, испачканные куриной кровью. В саду, скрытая буйно разросшейся растительностью, стояла запрещенная параболическая антенна. Висенте тайком смотрел американское телевидение. Чаще всего тогда, когда остальные уже спали или когда ему казалось, что мы спали.