Между ними повисла звенящая тишина, такая, в которой раздор двух душ постепенно сходит на нет. Игла ревности уже колола Долорс не так сильно. Она почувствовала стыд — не зная отчего — и спросила первое, что пришло ей в голову: а где твои родители? Они живут с хозяйкой, у нее крохотная квартирка в городе. Всем троим уже немало лет, и они прекрасно друг с другом ладят. Все меняется, и отношения между людьми тоже. Он протянул руку, и Долорс вложила в его ладонь свою, Антони привлек ее к себе и тихонько сказал: не бойся, его сладкое дыхание щекотало шею и заставляло слегка дрожать. В тот день они продвинулись еще на шаг вперед или, лучше сказать, сделали еще шаг в одном, вполне конкретном направлении, открыли новую дверь, которая до того стояла закрытой, а отворить ее они могли только вдвоем.
Леонор вернулась — с красными, опухшими глазами, окруженными чем-то белым — должно быть, поработала над собой, подумала Долорс, в этом смысле нам, женщинам, проще — мы можем скрыть, что плакали, с помощью крема или макияжа. Мужчинам труднее, если они так сделают, их зачислят в трансвеститы. Но мужчины не плачут. Нет, плачут, конечно, но — тайком. Они не имеют права делать это прилюдно, это считается дурным тоном. Долорс погрузилась в работу, Леонор пересекла комнату и вошла в кабинет, даже не взглянув на нее, должно быть, переживает жгучий стыд и корит себя за то, что рассказала про «право феодала», а это именно так и называется, отец очень часто использовал его по отношению к служанкам, только теперь это совершенно противозаконно, аморально со всех точек зрения и предосудительно, даже если все остается шито-крыто.
Иногда отец вызывал у нее отвращение, иногда — чувство горечи. Пока она училась в монастырском интернате, его обхаживала одна дальняя родственница, утешала вдовца после потери жены. Но когда дело дошло до свадьбы, эта особа пошла на попятный, как выяснилось, успела полюбить другого. И отец остался один, совершенно один, его жизнь протекала между фабрикой и клубом, куда ходили только мужчины, он практически не общался с женщинами своего круга, одну из которых могла бы соблазнить идея выйти замуж за немолодого вдовца с сомнительным состоянием — отец никогда не был очень богатым. В итоге ему остались только служанки, одна покладистей другой. И одна пугливей другой. Некоторые сбегали от них в другие дома, где жили не отчаявшиеся вдовцы, а люди женатые, с удовлетворенными инстинктами.
Хорошо, что теперь у мужчин все проще, говорит себе Долорс. Если все женщины нынче доступны так же, как Сандра, у них не должно возникать серьезных проблем, когда необходимо дать волю инстинктам. Теперь женщина не воспринимает все так, как раньше. Теперь она любит. Потом может оказаться, что она отдала свое тело тому, кто его недостоин. Но — только тело, душу она не может отдать ни под каким видом. По сути, тело мало что значит, рассуждала сама с собой старуха, и тут заметила, что уже убавила достаточно петель.
Она вытащила сантиметр и измерила вязанье на уровне талии, боже мой, Сандра, у тебя и тела-то толком нет. То невеликое количество плоти, каким ты обладаешь, ты уже отдала мужчине, между прочим, мне было двадцать шесть лет, когда это произошло со мной, на десять больше, чем тебе, что я тогда себе думала, уже не помню, но то, что я не слишком в этом нуждалась — точно. К двадцати шести годам Долорс уже пришла к выводу, что останется старой девой и вечно будет жить в этом большом доме с отцом, спасая служанок до тех пор, пока у него не иссякнет задор гоняться за ними. Сколько раз самые молоденькие из них ночевали в ее комнате, чтобы не попасть в лапы хозяину. И как они любили ее за то, что Долорс для них делала, особенно Мирейя, изящная, хрупкая и одновременно очень живая, она доверительно рассказала хозяйке, что любит одного рабочего с фабрики, и благодаря заступничеству Долорс дело кончилось свадьбой.
Сама же Долорс до двадцати шести лет оставалась старой девой. Еще за год до замужества на ее руку не претендовал ни один кавалер, и вдруг появились сразу двое. Конфетный Эдуард и книжный Антони. Но Эдуард ничего для нее не значил. Правда, какое-то время она испытывала к нему симпатию — спасибо шоколаду, впрочем, такое же чувство Долорс испытала бы к любому, кто стал бы дарить ей шоколад и конфеты, тем более такого высокого качества, ведь после войны их днем с огнем было не сыскать. И Эдуард превратился в ее хорошего друга. Вскоре она непринужденно смеялась с ним и болтала: кто бы подумал, что ты окажешься таким забавным, когда я увидела тебя в первый раз, то решила, что ты никогда не улыбаешься, с виду такой строгий… В конце концов вечеринки по воскресеньям перестали ее тяготить.
Кроме того, было и еще кое-что, о чем ей никак не удавалось забыть: связь Антони с той служанкой из Саррья. Не важно, что она осталась в прошлом, не важно, что сейчас Антони принадлежит ей одной, Долорс, словно одержимая, никак не могла выбросить эту историю из головы, постоянно представляла своего любовника в объятиях той женщины, без конца воображала, как он делает со служанкой то же, что делал с ней, и у нее немедленно портилось настроение, да так, что она готова была вцепиться в любого, кто попадется под руку. И воскресные вечера с Эдуардом стали ее маленькой местью за ту боль, которую причиняла Долорс незаживающая рана в сердце, не дававшая ей жить спокойно. Она чувствовала удовлетворение, когда после близости с любимым мужчиной, после разговоров о книгах, философии и прочем роняла, словно бы случайно: прошлое воскресенье я провела очень приятно. Говоря это, она замечала, как в сердце Антони тоже вонзается шип ревности — острый и болезненный, и девушке казалось, что от этого на какое-то время ее собственная боль утихает.
Долорс тихонько засмеялась, вспомнив этот более чем невинный способ отомстить Антони за то, что тот не был девственником. Этот же невинный способ помогал ей поддерживать в себе уверенность в том, что большинство мужчин так и остаются девственниками, пока не встретят женщину своей мечты. Ох уж эти мужчины. Долорс снова хихикнула.
— Слышишь, как бабушка смеется?
— Да, оставь ее. Вспоминает что-нибудь, наверное.
Леонор и Марти разговаривали в соседней комнате. Это Леонор сказала «вспоминает что-нибудь» — чтобы отвлечь внимание сына, потому что сама не сомневалась: мать смеется над ее рассказом о директоре, смеется над ней, что, разумеется, абсолютно не соответствовало действительности, и Долорс очень жаль, что дочь так думает, это должно ее ранить, надо будет потом сказать, что она смеялась совсем по другому поводу, над самой собой, она напишет записку, чтобы все окончательно прояснить, не хватает еще, чтобы бедная Леонор решила, будто ее собственная мать смеется над тем, как хозяин предприятия ловко воспользовался своей властью. Она еще очень молода, Леонор. Мало того, что она размазня, она еще и очень молода, раз ее могут ранить подобные вещи. К тому же дочь сейчас в таком деликатном возрасте, когда гормоны вытворяют что хотят. Вот когда кожа у тебя становится тонкая, словно пергамент, когда ты состарилась, тебя тревожат другие вещи, связанные с домом, семьей, с детьми и внуками. Мужчины мало тебя волнуют. Она бы сейчас позволила делать с собой что угодно кому угодно, ни секунды не переживая по этому поводу. Но кому взбредет в голову лечь в постель со старухой восьмидесяти пяти лет? На Долорс снова накатил приступ смеха. Ну что за глупости приходят ей в голову! Да, Долорс, ты неисправима.