Жизнь не здесь - читать онлайн книгу. Автор: Милан Кундера cтр.№ 3

Это было совершенно новое явление, ибо мамочка с детства страдала непомерной брезгливостью не только к чужой, но и к собственной телесной природе; она сама себе бывала противна, когда приходилось усесться на стульчак (во всяком случае, она старалась незаметно войти в туалет), а одно время стыдилась даже есть на людях, поскольку жевание и глотание представлялись ей омерзительными. Телесные отправления сыночка, приподнятые над любой безобразностью, сейчас очищали ее и оправдывали ее собственное тело. Молоко, которое иной раз капелькой оседало на сморщенную кожу соска, казалось ей поэтичным, как капли росы; она часто брала свою грудь и, слегка сдавливая ее, любовалась этой волшебной каплей; потом, поддев ее указательным пальцем, пробовала; хотелось узнать вкус напитка, которым питается ее сын, а еще больше — узнать вкус собственного тела; и коль молоко было для нее сладким, то его вкус мирил ее со всеми прочими соками и секретами; она стала воспринимать самое себя вкусной, ее тело стало для нее приятным, ценным и естественным, как любое творение природы, как дерево, как куст, как вода.

К сожалению, ради тела, приносившего ей счастье, само тело мамочка запустила; однажды она поняла, что время упущено и кожа на животе останется морщинистой, с белыми бороздками в соединительной ткани; отвислая кожа на животе казалась не упругой частью тела, а его свободно нашитой оберткой. Но удивительно: заметив это, она не отчаялась. Пусть и сморщенное на животе, тело мамочки было счастливо, ибо было телом для глаз, до сих пор воспринимавших мир лишь в туманных очертаниях и не знавших (эти глаза были же райские), что существует жестокий мир, в котором тела делятся на уродливые и красивые.

Но если этого не видели глаза ребенка, это видели глаза мужа, пытавшегося после рождения Яромила наладить с мамочкой отношения. Спустя долгое время они опять отдавались любви, но иначе, чем прежде; для плотской любви они отводили неприметные минуты, любили друг друга в полумраке и сдержанно. Мамочке это было явно на руку: она понимала, что ее тело обезображено, и опасалась, как бы излишне страстная и откровенная любовная близость не нарушила того сладкого внутреннего мира, которым одарил ее сын.

Нет, нет, она уже никогда не забудет, что супруг пробудил в ней страсть, полную неуверенности, тогда как сын вселил в нее покой, полный счастья; поэтому она не переставала прибегать к сыну (он уже ползал, уже ходил, уже разговаривал) за утешением. Однажды он тяжело заболел, и мамочка две недели почти не смыкала глаз, ни на шаг не отходя от его горячего и корчившегося от боли тельца; но и эти минуты она прожила с восторгом; когда же болезнь отступила, ей казалось, что она, держа в объятиях тело сына, прошла царство мертвых и вернулась с ним назад; ей казалось, что после этого общего испытания их уже никогда ничто не разлучит.

Тело супруга, скрытое под костюмом или пижамой, тело таинственное и замкнутое в самом себе, удалялось от нее и со дня на день лишалось ее доверительности, тогда как сыновнее тело всецело зависело от нее; она уже не кормила его грудью, но учила пользоваться туалетом, одевала и раздевала его, придумывала ему прическу и одежду и что ни день касалась его внутренностей блюдами, которые любовно для него готовила. Когда в четыре года у него ухудшился аппетит, она стала строгой; заставляя его есть, впервые почувствовала, что она не только друг, но и повелительница этого тела; тело сопротивлялось, не хотело глотать, но было вынуждено; она со странным удовольствием смотрела на это тщетное сопротивление и подчинение, на эту тонкую шейку, на которой вырисовывался путь нежеланного куска.

Ах, тело сына, ее родной очаг и рай, ее королевство…

А что душа сына? Она не была ее королевством? Ах, конечно была! Когда Яромил произнес первое слово, и это слово было мама, она была безумно счастлива; она думала, что мысль сына, состоявшую пока из одного-единственного понятия, она целиком заполнила собой, и потому в дальнейшем, по мере того как разум ребенка будет расти, развиваться и разветвляться, корнем его уже навсегда останется она. Приятно возбужденная, она и потом следила за всеми попытками сына выразить мысль словом и, считая память хрупкой, а жизнь долгой, купила дневник в темно-красном переплете и заносила туда все, что исходило из сыновних уст.

Если мы призовем на помощь дневник мамочки, то обнаружим, что после слова мама не замедлили последовать другие слова, причем слово папа значилось там лишь на седьмом месте после слов баба, деда, ам-ам, тю-тю, гав-гав и пи-пи. После этих простых слов (в мамочкином дневнике их всегда сопровождает краткий комментарий и дата) мы найдем и первые попытки составить фразу; мы узнаем, что еще задолго до своего второго дня рождения он произнес: мамочка хорошая. Несколькими днями позже он сказал: мамочка бяка. За это выражение мамочка не дала ему перед обедом малинового сока и отшлепана его по попе, после чего он с ревом закричал: Я найду себе другую мамочку. Однако неделю спустя он доставил мамочке огромную радость, сказав: Моя мамочка самая красивая. В другой раз он заявил: Мамочка, дай мне поцеловать тебя лизанным поцелуем, что означало: высунутым языком облизывать мамочке все лицо.

Перескочив через несколько страниц, мы наткнемся на выражение, которое привлечет наше внимание своей ритмической формой. Однажды бабушка обещала дать Яромилу грушу, но, забыв о своем обещании, съела ее; Яромил, почувствовав себя обманутым, очень сердился и все время повторял: Баба жадная моя, украла грушу у меня. В определенном смысле это изречение можно было бы приобщить к процитированной мысли Яромила, что мамочка бяка, но на сей раз шлепка он не получил, ибо все, в том числе и бабушка, смеялись, а потом часто между собой (что, конечно, не ускользнуло от наблюдательного Яромила) забавлялись, повторяя этот стишок. Тогда Яромил вряд ли понимал причину своего успеха, но мы то хорошо знаем, что от шлепка спасла его рифма и что таким путем поэзия впервые дала ему возможность познать ее магическую силу.

Его рифмованных изречений на последующих страницах мамочкиного дневника мы найдем множество, а из ее комментария становится ясно, что он доставлял радость и удовольствие всему дому. Так, к примеру, он создал весьма сочный портрет служанки Анички: Служанка Ануля словно косуля. А чуть дальше читаем: Пойдем в лес тропинкой нашей, сердце радостно запляшет. Мамочка полагала, что кроме врожденного дарования Яромила на его стихотворство повлияли детские стишки, которые она прочитала ему в таком изобилии, что у него вполне могло сложиться впечатление, будто чешский язык состоит исключительно из хореев, но здесь следует поправить ее: большую роль, чем талант и литературные образцы, сыграл в данном случае дедушка, трезвый практик и заядлый враг поэзии, который специально выдумывал самые идиотские двустишья и втайне учил им внука.

Яромил очень рано заметил, что к славе его относятся с особым вниманием, и стал вести себя соответственно; если раньше он пользовался словом ради того, чтобы его понимали, то теперь — ради того, чтобы услышать одобрение, удивление или смех. Он уже заранее радовался тому, как окружающие будут воспринимать его слова, а поскольку часто случалось, что не получал желанного отклика, пробовал говорить несуразности, дабы привлечь внимание. Однажды это вышло ему боком; когда он сказал папочке и мамочке: Вы все засранцы (он слышал слово засранцы от мальчика из соседнего сада и запомнил, что остальные мальчишки очень смеялись), папочка дал ему подзатыльник.