Человек отменяется - читать онлайн книгу. Автор: Александр Потемкин cтр.№ 45

Его взяли на следующий день по подозрению в этом убийстве. Но следствие не смогло доказать его причастность к преступлению. Проклов все искусно отрицал, улик не было, кроме свидетельства бармена, что Каламуров и Проклов вместе вышли из ресторана. Тем не менее суд определил ему тринадцать лет. Полтора года спустя его неожиданно амнистировали.

…Григорий Ильич услышал твердый голос прапорщика Шарабахина: «Чего задумался, кровопивец? Сдавай казенное имущество». Потрясав пришел в себя и опять спросил, но уже без азарта, а с каким-то самодовольным спокойствием: «Что, меня на волю выпускают? Ну чувствую же, чувствую!» — «Сдавай имущество, сказал!» — «Вот, сдал, а теперь куда?» — «Иди за мной!» — шагнул по коридору корпусной в сторону вахты. — «Так ты же ведешь меня в канцелярию, а дальше других кабинетов нет. За ней свобода!» — «Да, сволочь! Выпустили тебя, гада. Но надолго ли? Жду тебя в одиночке! Еще посмотрим… Пшел! Черт поганый!»

Виктор Дыгало шел по ночной Москве к себе домой. На слабо освещенной Башиловке во втором часу ночи этот непрерывно и возбужденно разговаривающий сам с собой человек выглядел довольно странно. Двигался он стремительно, словно опаздывал на неотложное дело. Напряженный голос его то обрывался, то звучал отчетливо, ясно, и тогда эхом прокатывался по улице: «Да, да, именно так! Иначе и быть не может! Они лишь этого заслуживают!». Ум кипел парадоксальными мыслями, а разговор с самим собой явно доставлял Дыгало необыкновенное удовольствие. И чем дальше Виктор Петрович продвигался в своих размышлениях, тем больше поражался: как это все раньше не приходило ему в голову? Ведь умозаключения были такими бесспорными!

«…Особенно людские массы меня напугали, с этого все и началось, но тогда в Манеже я не сразу понял, почему вдруг так заволновался. Почему мне захотелось остаться лишь с Чудецкой и Химушкиным или, может быть, только с Семеном Семеновичем. Дух даже захватило, казалось, дышать стало совершенно нечем. Помню, возникло тягостное ощущение, будто опускаюсь под воду, и не по собственному желанию, а принудительно, и легкие пусты, рот не откроешь, в носу пробки — и лишь когда уже кажется, что разрывается грудь, теряешь сознание, вдруг без всякого восторга приходишь в себя и в беспокойстве возвращаешься в удушающую реальность. И снова эти гнусные физиономии, над которыми вдоволь поизмывался Химушкин, окружают меня безразличным презрением. Не возникает никакого желания смешаться с ними, более того, начинает расти желание уйти, исчезнуть, изменить себя, стать абсолютно непохожим на эти бессмысленные, агрессивные по своей природе существа. В человеке еще сохраняется что-то разумное, когда он сам по себе, когда его удел — одиночество. Но когда они сходятся в тайные и открытые сообщества, в партии и союзы, когда они ставят перед собой какие-то задачи, особенно вселенского масштаба, или даже мелкие, призывая Бога помочь купить новый костюм, автомобильчик, колечко с бриллиантовым камешком, то все немногое людское, хранящееся еще в сердцах, пропадает бесследно. Ведь что такое человек? Если мы сами этого никак не можем понять? И эти постоянные навязчивые вопросы: зачем живешь? А ведь мы действительно не знаем зачем. С какой целью? Чтобы лучиться счастьем, что спер миллион, трахнул девственницу-красотку, получил пост губернатора богатой области? Чушь собачья, сиюминутные радости, не имеющие сколько-нибудь существенного смысла! Но главное-то в чем? В том, чтобы прежде всего осознать самого себя, то тягостное впечатление, которое мы производим на окружающий мир. Тогда еще, можно предположить, хватит мужества устыдиться своего присутствия на Земле. А ведь каждый должен стыдиться, должен! И не просто так иногда совершив подлость и через минуту забыв об этом, а отчаянно, ежечасно — стыдиться, что оказался таким жалким, никчемным огрызком разума в гармонично выстроенном мире. Для нас ли он вообще создан? Над нашими ли жалкими головами предназначено было сиять звездному небу? Можно ли с нашими ущербными страстями прочувствовать величие мироздания? Наши ли извращенные потребности способны привести к самосовершенствованию? На нашей ли кривой дороге искать будущее? Нет! Никогда! И нет никакого внутреннего движения к самоспасению: бесконечная косность царит в наших душах. Никакой великий разум не смог бы найти аргумент для дарования нам индульгенции. Храня свою лживую человечность строже, чем Создатель тайны мироздания, мы все глубже погружаемся в трясину мельчайших запросиков. До встречи с Семеном Семеновичем я безумно, слепо верил человечеству. Восхищение жизнью заполняло меня. Хотел любить, тащился от мольберта, красок, мечтал о карьере архитектора! Писал диссертацию! Во всем старался идти на уступки мирским обстоятельствам и нуждам. Но прошло всего-то несколько часов после знакомства с Химушкиным — и мое сознание так кардинально изменилось. Говорил-то он со мной не много, и вроде ничего особо мудрого не сказал, а лишь насмехался. А как повлиял?! Интуиция подсказывает: только его внутренний мир мог оказать на меня такое необыкновенное воздействие, а, быть может, даже свести с ума. Чем же еще объяснить эту потребность яростного мщения? У меня к этому, видимо, какие-то способности. После встречи с С.С. я стал другой личностью! Я только и слушал Химушкина, только за ним и следил да его реакцию на окружающих изучал. В Манеже я взгляд от него оторвать не мог. Удивительное зрелище этот Семен Семенович! Я тогда впервые подумал, что в человеке ничего особенного не заключается, как в морковке ничего удивительного нет, как в жучке, так и в человеке. Или наоборот, если обожествляешь морковку, жучка, то вовсе не возбраняется похвалить и человечка. А потом поймал себя на мысли, что это посыл неверный. Морковка и жучок не располагают волей, их «воля» подвластна лишь природному коду. А человек? Он сам может управлять собой, правда, не у всех это получается, и уж совсем редко успешно. Но большинство управляются все же кем-то сверху, и ох как дурно, как мерзко, это получается! Особенно обострилась ситуация с 2007 года… Нет-нет, без глубочайшего смирения, без искреннего признания, что в тебе нет и не может быть ничего значительного или особенного, жить никак не позволительно. Единственный восторг может обуревать нас: радость познания. А все другое — тьфу! Ну да, мы сильнее жучка, можем раздавить его каблучком, затравить химией, только неужели в этом состоит наше величие? Да, мы способны вырастить морковку, по утрам подходить к ней в галошах, и халате, подкармливать удобрениями, чтобы потом аппетитно съесть ее или выгодно продать на рынке. В этом ли наше преимущество? Неужели это обстоятельство способно осчастливить? А для большинства людей из таких банальных вещей складывается представление о «венце творения». Алкоголь, секс, деньги, карьера, ненависть, преступление — этим страстям каждый отдается беззаветно. Бессовестно отрекаясь от постижения самого себя, отмахиваясь от благородного идеала, насмехаясь над познанием мира. Я сам давеча добивался внимания Насти Чудецкой с ничуть не меньшим пылом, чем шесть миллиардов мужчин и женщин, постоянно стремящихся сблизиться друг с другом. Чтобы впиваться в губы, требовательно ласкать грудь, судорожно сжимать бедра, в экстазе порабощать и без того податливую плоть. И эти чувства приносят нам восторженное удовлетворение! А ведь стремление к такого рода удовольствию — мираж, коренная иллюзия сознания. На этом потакании собственным грезам строится практически вся индустрия производства тканей, одежды, парфюмерии, мебели, фармакологии, пластической хирургии, кино и телевидения. Можно отметить совершенно несопоставимые расходы и инвестиции в секс-индустрию, с одной стороны, а науку и знания — с другой. И никакого возмущения! Никаких протестных душевных движений! Человек утверждает себя лишь в этих упрощенных физиологических истинах! Очень редко кому нужно что-то еще! Хотя бы даже совсем чуть-чуть! Мрак в собственной голове мы не замечаем или не в состоянии его опознать. Нашему глазу проще скользнуть по блестящим, ярким поверхностям. И совершенно отсутствует потребность признать собственные подлости. Но это не болезнь, загадочная и неизлечимая, а наша суть, которую самостоятельно не изменить! Тут необходимо вмешательство внешней, неведомой еще силы. Потому что не к плотской усладе, не к покою, не к комфортной слаженности всех частей жизни сводится сущность бытия, не к райским кущам, за которые ратует человечество. Сущность бытия — вечная дисгармония, борьба с самим собой, избиение себя и себе подобных… Неужели избиение ближнего? — испугался молодой человек неожиданной мысли. Он почувствовал, что из глаз потекли горячие слезы. «Почему горячие?» — изумился Виктор Петрович. — Они собирались на скулах и капали на асфальт. Дыгало внимательно осмотрелся и, успокоившись, продолжал уже приглушенным голосом. — А как же иначе? Если мы сами себя не избиваем, не требуем от себя сверхчеловеческого, не желаем ставить вопрос о собственном перерождении, для чего и что тогда мы? Как же не избивать себя? Любого другого? Не пустить кровь, в конце концов! Может, под палками, в ранах и язвах, уясним, что же нам необходимо для истинного благополучия? А то мы целую вечность находимся в глубоком убеждении, что все потребности в принципе можно удовлетворить, владея достаточным капиталом. Ну не примитивны ли мы? Если считаем, что все, в чем нуждаемся, способны купить за деньги? Не поэтому ли нам так сладостен, так желателен путь к богатству кошелька, а не к богатству разума! Чтобы получить билет для путешествия за капиталом, мы готовы на самые невероятные жертвы. Согласны тут же продать душу, заглушить обиды сердца, заложить собственную плоть, растоптать национальные и религиозные традиции, предать мысли и убеждения, которыми руководствовались прежде, надеясь после обогащения восстановить себя, очиститься от скверны, выкупить за большие деньги полное прощение грехов. Между тем ничего подобного никогда не происходит. И не произойдет. Без науки изменить себя невозможно. Речь не о каких-нибудь там полунаучных советах, а о фундаментальных академических исследованиях. Почему я, русский, я, Дыгало, раньше этого не понимал? Что, мозгов нет или не было? Неужели ничем не отличался от всех других? И почему вдруг стал об этом размышлять? Да так возбужденно, так углубленно, что поток совершенно новых идей меня буквально захлестнул. Я вот только что подумал, что виновником моих откровений стал Семен Семенович. Но так ли это на самом деле? Который раз спрашиваю себя: почему вдруг такое пришло мне в голову? И с какими-то конкретными мыслями уже тороплюсь, уже заставляю себя действовать. Да так решительно и воинственно, что никогда такого прежде от себя не ожидал. Начну с проклятия самого себя, а потом и всего рода человеческого. Но не вообще, а каждого конкретно, чтобы чувствовали и знали, что преданы анафеме какой-то тайной, невиданной силой. Скорее всего, это она в меня основательно вселилась, постоянно расширяя свое присутствие. И чтобы эти проклятия каждый с кровинкой получал, ведь без них никто не поймет в этом приговоре главного. Тут необходимо действовать очень быстро, чтобы они не опомнились, не стали опять заявлять о своих особых интеллектуальных преференциях. Дескать, как можно посягнуть на жизнь человеческую? Мы же первые, обладающие разумом! А если он ломаного гроша не стоит? Если он пшик! Если в тупик ведет этот куцый разум и обладатель его у сплошной, непреодолимой стены станет сам себе могилку рыть, да спешить, да с огоньком куба два выкапывать, чтобы более страшной новой реальности в слезах и горьких страданиях не застать? Чтобы смерть показалась нам более привлекательной, чем продолжение этого гнусного, мерзкого, потребительского существования! А ведь придет она, наступит, эта жуткая реальность. Скоро уже приползет. Не из-за кулис, не из оркестровой ямы, а прямо с главного, парадного входа! Нагрянет мощно, разрушительно! Как лава Везувия, как филиппинский оползень. И человек сам будет повинен в этом! Потому что не желал пристально вглядеться в самого себя. А значит, он никакой он не царь природы, никакой не единственный в универсуме, а только очередной этапчик в эволюции разума, этакий жучок или морковка, и чем быстрее вырвать его из грядки или затоптать каблучком, тем быстрее он исчезнет, тем скорее появится что-то совершенно новое. А они будут точно знать, что это я, и никто другой, начал наступление на малопривлекательный вид. А будут ли? — испугался Виктор Петрович. И колкий комок подступил к горлу. — Им как-то надо сообщить, что именно я начал наступление на род человеческий, что это я начал кампанию за изгнание их из эволюционного цикла развития, с поверхности Земли вообще. Нужен ли тут официальный приговор? От кого? Кто спросит? В современном мире нет ни одной великой личности… И хотел бы я взглянуть укоряющим взглядом на все человечество. Без сомнения, необходимо оставить какую-то записочку, чтобы они точно знали о моих революционных начинаниях. О том, что среди этого потребительского хлама нашелся лишь один-единственный, который решил объявить им войну. Может, когда-нибудь в далеком будущем представители новой генерации в награду поднимут меня из могилы, оживят, чтобы представить своему мудрому сообществу, предъявят веские доказательства, что я когда-то в далеком прошлом был прав. Дадут пожить, порадоваться их замечательному миру. Да-да, они обязательно подарят мне такую возможность. А пока необходимо действовать, но не в мыслях, или на холсте и бумаге, а практически, руководствуясь бунтарским сознанием, воодушевленной силой смельчака, решившего поднять руку на собственный вид. Дерзость-то какова?! На свое племя замахнуться! А может быть, мои крамольные дела всколыхнут других? Для этого поступки мои должны быть громкими, они обязаны сотрясать устои общества, разваливать их, превращать в руины. Для чего мне моя жизнь? Жизнь ваша, каждого? Если я основательно убедился, что сам вид недостоин существования? Что мне золото, деньги, акции, если я уже все окончательно решил. И эта главная мысль не вызывает у меня никакого уныния. Более того, мой разум воспален фантазиями, необходимостью придумать что-то особенное, чтобы как можно быстрее закончить все это . Во всяком случае, если не все разом закончить, то они должны знать: слишком уж долго человека незаслуженно превозносили, обожествляли, имея, в виду, может быть, лишь одного или с десяток избранных, но распространяли комплименты, рукоплескания на весь род человеческий. Хватит! Хватит! Пора с этим мертвым будущим заканчивать! Должен же появиться, наконец, тот, кто громко заявит: человек, ты полное дерьмо! Кто даст, наконец, настоящую трепку обществу! Не крапивой, не мухогонкой, не плетью, а более существенным, могущественным инструментом. В таком замечательном мире, в таком увлекательном мироздании, в таком загадочном универсуме недостоин существовать наш примитивный, глупый, завистливый вид! Еще Кропоткин писал, что бунт отдельной личности может оказаться венцом сознания многих. Необходимо дать лишь яркий пример! Точно обозначить цель, прояснить мысль! Ментальность бунтаря должна как можно быстрее оторвать меня от человечества — этого презренного, целиком скомпрометировавшего себя вида. Напускное приличие, припудренная совестливость, выпирающая из прилизанной головы глупость, разукрашенная визажистами блеклая внешность, купленный гражданский статус… Как же все это не возненавидеть?»