Кабала - читать онлайн книгу. Автор: Александр Потемкин cтр.№ 50

— Это, видимо, моя хромота тебе мешает. Ты все время думаешь о ней, поэтому у тебя пока ничего не получается. Я во всем виновата… Я… Забери деньги, ведь у нас ничего не вышло… За что же такую сумму оставлять? Петя!.. — Тут ее большие голубые глаза вспыхнули смущением. — Не сердитесь, — едва успела она сказать…

Не простившись, без слов он вышел из комнаты и спустился на улицу. Парфенчиков сталкивался с прохожими, его отпихивали, на него кричали, но он ничего не чувствовал и мало что слышал. Довольно быстро он позабыл о недавнем конфузе и даже был уверен, что ничем себя не уронил, но тут же в сознании стали сменяться совершенно новые сюжеты. Началось с того, что он испытал некую растерянность, не зная чем сейчас заняться. Ведь он постоянно ощущал себя крепостным опийного царства и поминутно к нему стремился. Иначе и быть не могло. Маковая головка создана Всевышним для полнейшего одиночества, игры мощного воображения, для проявления фантазии, ума и таланта. Что за жизнь без нее? Опять станешь представителем массы, живущей потребительскими стереотипами. Варианты дальнейшей жизни проносились в голове, не оставляя никакого следа, как вдруг он понял, что необходимо составить подробный письменный план на оставшийся срок своего земного пребывания. К этому его, видимо, подсознательно подтолкнул вид собственного голого тела — такого жалкого, болезненного и немощного, что он уже без обиняков понимал: жить осталось не больше двух-трех лет, а то и меньше. Это горькое по человеческим критериям прозрение нисколько не обескуражило Петра Петровича, не вызвало паники или страха, а потребовало лишь тщательно расписать на ближайший срок все те дела, которые он хотел бы завершить или хотя бы начать. «Незавершенку надобно оставить, — мелькнуло в голове. — Это ведь так по-людски, по-русски. Как же без нее на тот свет отправляться? Ведь могут и не принять…»

Он усмехнулся, поймав себя на мысли, что в нем довольно глубоко сидит национальная особенность: начать какое-нибудь дело, а потом бросить его, позабыть и начать что-то совершенно новое. Жизнь последних опийных лет буквально соткана из многочисленных не доведенных до конца начинаний. Его, как щепку по ветру, бросает от одной идеи, к другой. И чего только не было? Вот и последний эпизод с желанием улучшить российский род наркотическими мутациями. Идея сама по себе патриотичная, пожалуй, и научная, но он-то от нее сбежал. Раньше времени поднял руки, сдался и, как последний трус, бросил постель — площадку смелого академическую эксперимента. А у хромой дамочки больше мужества было, она настойчиво просила его остаться, попробовать еще разок, а потом еще и еще. Иначе ведь не добиться цели. Впрочем, может, ему достижение цели-то вовсе и не нужно. Он крутится вокруг кукнара, как привязанный пес у своей будки. Шаг вперед и тут же назад, чтобы не оказаться без опийного молочка в ломках. Людям с такой манерой движения, как и собакам, достаточно обозначить желание, то есть лишь погавкать. Пошуметь в собственном сознании. Он отлично помнил, что чувствовал, когда впервые втюрился в соломку. Это было неописуемое ликование. «Ах, Петр Петрович, я преотлично знаю свои недостатки, — опять понесло его. — Некоторые — их, видимо, большинство — стремятся жить своими талантами. А какая-то мизерная часть, к которой принадлежу я, получает удовольствие от повседневной внутренней нерадивости. Ведь если бы за мной наблюдался какой-то особый талант, разве я бы пристрастился к цветку самодостаточности? Вот сейчас несет меня к написанию плана парфенчиковских мероприятий. Мне даже кажется, что без него я не жилец вовсе. Так глубоко и обстоятельно сидит во мне эта навязчивая мысль. Но план этот, скорее всего, окажется лишь импульсом сознания одного вечера. Уже утром я все позабуду и предамся новым наваждением. Каким именно? Неизвестно. Мутации опийной энергии могут повлечь самые необычайные порывы — от желания превратиться в дождевого червя до потребности перерезать себе вены, испытать переживания ухода на вечный покой. Может, в этом и есть смысл человеческого бытия, точнее сказать, бытия Петра Петровича? Но что все же за последнее время было в моем сознании самое примечательное? Самое близкое моей ментальности, каким проектом я смог бы по-настоящему увлечься? Чтобы считать его основным после маковой головки делом, а не прыгать с одного куста мыслей на другой. Такой идеей могло стать участие в плане профессора Кошмарова: качественно изменить соотечественников, подмешав в их кровь этнический купаж, ансамбль немецкой, китайской, еврейской и грузинской генетики. Чем же другим, более эффективным, я смогу послужить собственному народу? Очкарик обещал дать мне нанопилюли. Вот и начну. Прямо с завтрашнего дня. Буду давать всем, а сам не притронусь. Начну с Лоскуткиной. Весьма любопытно наблюдать за ее изменениями. Каким новым русским человеком она станет? Каким делом займется? Какая идея будет у нее приоритетной? А вдруг эксперимент окажется со знаком минус? Вместо активной добропорядочной гражданки из Кати получится ужасное существо, похожее на ее одноклассников? Надо требовать от очкарика гарантии, чтобы его программа имела и обратный ход. Говорят же: что немцу или французу хорошо, то русскому смерть.

Значит, я определился раз и навсегда. Кроме опийной соломки, начинаю заниматься исключительно духовным, нравственным и физическим совершенствованием соотечественников. В таком случае нет необходимости писать программу на оставшуюся жизнь. Она уже составлена. Ясно и четко! Мы с Помешкиным сажаем на фатеевском поле мак, удобряем опием свое сознание, а попутно распространяем среди канцев нанопилюли. Ничего более полезного для улучшения отечественного генофонда я все равно не найду.

Сейчас наиглавнейшая моя задача — с помощью генной инженерии пробудить у русских любовь и уважение к собственной стране, к своему народу. А то любить просто некого: ни государства нет, ни приветливых соотечественников. Национальный духовный кризис именно так можно преодолеть. Ничего, кроме нанопилюли, в научном и политическом арсенале России нынче нет. Она заменит неэффективные лозунги политических партий. На радио и в телеэфире воцарится дух истинного творчества, свободы и открытости, публичное вранье станет наказуемым, в бюрократы пойдут люди совестливые. В стране изменится духовная атмосфера, русских начнут любить, а не бояться. А мне-то зачем все это нужно? На что Петру Петровичу, плотно сидящему на молотом божественном цветке, головная боль общества? Что, я строю карьеру, тянусь к власти, хочу получить преференции в бизнесе? Мечтаю использовать для личных целей административный ресурс? Все очень просто! Этого желает мой воспаленный опийной соломкой разум! Трезвые этого не хотят — им наплевать на духовный мир нации, алкоголики об этом не задумываются — после водки им преотлично валяться на мостовых в бахусных снах, чиновники разных уровней только мечтают о деградации населения. Лишь духовный раб боится противиться вероломству и сует взятки. Выходит, в стране теплится лишь одна надежда: все решат научное изобретение профессора Кошмарова и активность очарованного опием господина Парфенчикова. Только они стремятся, хотят спасать нацию, другим до этого нет никакого дела. Ах, Петр Петрович, не забудешь ли ты всю эту чепуху поутру следующего дня, не пошлешь ли ко всем чертям свою социальную активность? Предложи тебе сейчас головки ферганского мака с продольными шоколадными разводами или пенджабское опийное молочко, созревшее на восточном кишмишевом солнцепеке, разве вспомнишь ты мудреные пассажи нынешнего канского вечера? Не поставишь ли перед собой вопрос в безмерном, бесконечном опийном счастье, не сойдешь ли с ума от высоких чувств? Ты вон бабу не смог трахнуть, а замахиваешься на генетическую революцию. С твоимто интеллектуальным и физическим потенциалом? Тьфу! Запутался ты совсем, да и устал. Пора выпить несколько ложек молотой соломки и опять пуститься в путешествие по закоулкам собственного сознания. Лишь из этих простых вещей и состоит твоя жизнь, в ней ты чего-то стоишь. Пустое дело — придумывать себе что-то другое, а тем более выходить за границы собственного масштаба. Благодаря смирению-то власть тебя терпит, ведь на два-три шага от кукнара ты нос свой не высовываешь. На жестком поводке себя держишь, в акциях оппозиции и протестных митингах не был ни разу замечен. В другом случае тебе быстро ломку создадут и без сосновых досок спихнут не в могилу с отпеванием, а на помойку, присыпая хлором, чтобы вонью не портил природопользование. Но я хочу все же отметить, что безропотная покорность маковой головке дает свои преимущества. С истинным восторгом я способен утверждать и сердцем и разумом, что мое обожание, моя преданность кукнару есть самое сокровенное, мистическое человеческое чувство. Оно так глубоко, так таинственно, впрочем, признаться, мимолетно, что имеет право заявить претензию на вечность. Скорее всего, поэтому я никому ничего не запрещаю, никогда ни от кого ничего не требую. Даже если кто покусится на мою жизнь, я без огорчения и удивления ее отдам — правда, прежде накушавшись соломки. Конечно, лучше умереть от страстей возбужденного разума, чем от болезней социального расстройства. Для себя я давно решил никакие здоровые органы собственного тела с собой в могилу не брать. Уверен, что у меня гепатит, несколько язв в желудке, ишемия, панкреатит, а еще к легким подкрадывается туберкулез. Я не без удовольствия усугубляю эти болезни убогим питанием и все увеличивающимися дозами кукнара. Только так и никак иначе. Тут вспомнил, что до встречи с соломкой мой мир ограничивался пределами Московской кольцевой дороги. Теперь мысли текут далеко окрест, и все дальше и глубже. После этого признания я съежился, вобрав голову в плечи, тщательно осмотрелся и заторопился домой. Меня не покидало ощущение, что неведомая рука вот-вот ухватит меня за штанину и раздастся строгий прокурорский голос: «Стой, стой, Парфенчиков! Стой! Ты арестован! Поедать молотые головки мака — уголовное преступление! Тюрьма по тебе плачет!»