Магия Берхольма - читать онлайн книгу. Автор: Даниэль Кельман cтр.№ 8

В ту пору, в школе, я очень редко показывал кому-нибудь фокусы. Иногда, будучи неуверен в возможном действии, я показывал какой-нибудь трюк Жану, а иногда Бобу Уильямсу, наследнику ирландской династии производителей виски. Но я мог бы обойтись и без того. Как известно, существуют шахматисты, увлеченные составлением шахматных задач, – они не притрагиваются к шахматной доске и не выносят турниров, тяжелодумных – кто кого пересидит – размышлений наперегонки, когда соперники облокачиваются на стол и нахмуривают лоб. Они читают шахматные задачи в газетах и, не отягощенные противником и не ощущая никакого иного напряжения, кроме воздействия шахматных фигур друг на друга, мысленно разыгрывают блестящие партии (хотя мне вообще непонятно, как шахматные партии могут быть блестящими), а в тепловатой реальности заполняют формуляры, косят газон или складывают кораблики из бумаги. Подобным же образом то, что я делал, можно назвать составлением магических задач. Если мне удавалось что-то необычное, я бывал доволен тем, что я это видел. Овладев спустя некоторое время основными приемами, я стал выдумывать эффекты и конструировать цепочки элементов, создававших тот или иной трюк. Две школьные тетради в клетку я исписал своими заметками, а толстый, в кожаном переплете, дневник – самостоятельно разработанными фокусами; черной тушью, четким почерком, без единой кляксы. Некоторые из них потом действительно оказались полезными, и я включил их в сборник «49 трюков». Забавно сегодня их перелистывать: как ни странно, они кажутся довольно изощренными; они созданы новичком, еще не обладающим настоящим чутьем, но все предчувствующим тоньше, чем можно было бы ожидать. «Четырехкратный обмен картами», фокус, ставший впоследствии классическим компонентом «волшебных ящиков», я разработал именно тогда. Ни один трюк, изобретенный мною позднее, не подходил столь удачно для антологий.

Но зачем все это?

Да, я должен тебе ответить. Но это будет нелегко. Ну хорошо, превращаюсь в университетского профессора. Набираю побольше воздуха в легкие. Будь внимательна, следи за каждым моим движением, не пропусти ни одного слова. Это довольно сложно.

Предположим, я дал кому-нибудь выбрать карту. Он должен запомнить ее, потом вернуть в колоду. Потом взять вторую карту и положить перед собой на стол. Громко и отчетливо назвать достоинство «своей» карты, которую он запомнил, а потом перевернуть ту, что лежит перед ним. Это та же самая карта.

В общем неплохо. Простой эффект. Что произошло? Кто-то выбирает карту и откладывает ее, он возвращает ее к остальным, он не может ее найти. Потом он берет другую, безразлично какую, наугад, любую из безымянного множества, и, к своему удивлению, обнаруживает свою карту; она вернулась к нему. Это противоречит теории вероятности, это нелогично. И все же: разве в каком-то смысле не совершенно понятно и правильно, что это та же самая карта; разве это не разумный исход?

Весь видимый мир с его многообразием и хаосом, с его неистощимым арсеналом людей, зверей, собак, страховых агентов, крокодилов, цветов, океанов, солнц, планет и галактик держится на неком сплетении чисел. Сумма углов треугольника равна сумме двух прямых углов; верно какое-то положение или его противоположность, но не третье; некое тело пребывает в состоянии покоя, пока на него не воздействует какая-то сила. Все это неизменно верно, будь то на песчаном морском дне, под взглядами пучеглазых рыб, в зарослях красноватых лиан в джунглях или меж бездумно затухающих звезд, на которых никто никогда не бывал. Некий неумолимо ясный дух предписывает всему мирозданию свои законы.

Ну, так что такое возвращение карты? Что такое магия? Магия – это всего лишь дух, предписывающий материи, как себя вести, а материя повинуется там, где повелевает дух. То, что поначалу кажется неразумным, на самом деле – проявление разума. То, что притворяется отменой законов природы, есть в сущности их блестящий театральный выход из густой поросли случайностей. Невидимый мир форм и слишком хорошо видимый мир бесформенного на какое-то краткое, почти нереальное мгновение сливаются. Бесконечная власть духа на какую-то секунду предстает неискаженной. А вместе с нею – осознание того, что ни одна деталь мироздания не в силах противиться выполнению своей изначальной математической обязанности.

Примерно так я думал тогда. Да и потом довольно долго. Был ли я прав – другой вопрос; скоро, очень скоро я это узнаю. Лекция окончена.

А потом наступило время школьного праздника. На первом этаже Международной школы де Веско размещается величественный зал с каменными стенами, мраморным полом и высоким потолком, поддерживаемым широкими плечами ангелов с лишенными выражения лицами. В зале стоят длинные ряды старинных деревянных скамей (вырезать на них имена строжайше запрещается!), а на стенах, в маленьких полукруглых нишах между колоннами, висят писанные маслом портреты серьезных господ с белоснежными волосами, коротко подстриженными бородками и в круглых очках. Все давно забыли, кто это, но, несомненно, все они когда-то совершили нечто важное и значительное; sic transit gloria mundi. [27] В этом зале каждый год проходят церемонии зачисления и выпуска. И собрания клуба бывших студентов. И конечно, школьный праздник.

Вполне заурядный. Его устраивают ежегодно либо в честь дня основания школы (как полагают одни), либо по случаю именин Руссо (как считают другие), либо отмечая день рождения мсье Финзеля, директора школы. Как бы там ни было, каждый год устраиваются официальные торжества, предваряемые затянутой приветственной речью директора, еще более затянутой приветственной речью председателя попечительского совета – чаще всего он специально для этого приезжал из Нью-Йорка или какого-нибудь другого далекого города-антипода – и скомканной, заикающейся, потеющей невнятицей бедняги, выступающего от имени учеников. Потом школьный хор исполняет несколько многоголосных песен, драматический кружок показывает какую-нибудь нелепую пьесу, и этим программа исчерпывается. Потом все свободны до полуночи, но что толку, если на дворе ноябрь, курортное местечко вымерло и все кафе давно закрыты.

Так было и в этот раз. Ученики пропели четыре хорала XVIII века, семиголосных, со всевозможными мелодическими украшениями. Потом мсье Гамуш, преподаватель музыки, сыграл на астматической фисгармонии два фрагмента Телемана. [28] А несколько мальчиков, мечтавших стать актерами (один из них сегодня добывает нефть, другой строит мосты, третий продает холодильники, остальные – адвокаты), исполнили раннюю одноактную пьесу Корнеля, [29] поставленную господином Беллерманом, преподавателем французского языка.

Скука распространялась по залу, точно капли чернил в теплой воде. Лица вытягивались, головы непроизвольно откидывались, по рядам передавались записочки, пробегали зевки и перешептывания. Через некоторое время смолкли и они, и залом овладело тихое, утомленное отчаяние. И вот наконец я.