Измеряя мир - читать онлайн книгу. Автор: Даниэль Кельман cтр.№ 55

Помнит ли он еще тот вечер, спросил, наконец, старший брат, когда они читали историю про Агирре, после чего он решил отправиться на Ориноко? Дату для потомков они засвидетельствовали!

Конечно, он хорошо помнит этот день, сказал Гумбольдт. Но только он больше не верит, что потомков это будет интересовать, он даже сомневается сегодня в значимости своего путешествия по реке. Канал не принес никакой особой пользы континенту, он так и остался забытый всеми, как и прежде, и с тучами москитов над ним, Бонплан оказался прав. Правда только в одном: что в своей жизни он никогда не знал скуки.

Для него скука никогда не была проблемой, сказал старший брат. Он только не хотел быть один.

А он всегда был один, сказал Гумбольдт, но перед скукой он испытывает смертельный страх.

Он очень страдал из-за того, сказал старший брат, что так и не стал канцлером, князь Гарденберг перешел ему дорогу, хотя это было предначертано ему свыше!

Нет никакого предначертания, сказал Гумбольдт. Просто некоторые люди берут на себя смелость инсценировать его перед другими, а потом сами начинают в него верить. И при этом столько несовпадений и несоответствия, что приходится прилагать неимоверные усилия и насиловать себя!

Старший брат отклонился назад и долго смотрел на него.

Все по-прежнему одни мальчики?

Ты знал об этом?

Всегда.

Долго никто из них не произносил ни слова, потом Гумбольдт встал, и они обнялись так же формально, как и всегда.

Увидимся ли мы еще?

Наверняка. Во плоти или во свете Господнем.

В Академии его уже ждали спутники по путешествию — ботаник Эренберг и минералог Розе. Эренберг был маленького роста, толстый, с бородкой клинышком. Розе — выше двух метров, и казалось, волосы у него всегда влажные. И тот и другой носили очки с толстыми линзами. Двор приставил их к Гумбольдту в качестве ассистентов. Они вместе проверили все необходимое снаряжение: цианометр, телескоп и лейденскую банку, оставшуюся еще со времен его путешествия в тропики, английские часы (они шли намного точнее старых французских), а для измерения величины наклонения силы земного магнетизма более совершенный инклинатор, изготовленный лично Гамбеем, а также безжелезную палатку. После этого Гумбольдт отправился во дворец Шарлоттенбург, императорскую резиденцию.

Он одобряет это путешествие в империю своего зятя, сказал Фридрих Вильгельм, с трудом подбирая слова. Поэтому он назначает своего камергера Гумбольдта действительным тайным советником, и с сегодняшнего дня к нему следует обращаться не иначе как ваше превосходительство.

Гумбольдт отвернулся, настолько велико было его волнение.

Что с вами, Александр?

Да нет, это все из-за смерти моей невестки, быстро сказал Гумбольдт.

Он знает Россию, сказал король, он знает также, какова репутация Гумбольдта. Но он не желает выслушивать никаких жалоб! Нет никакой нужды лить слезы по поводу каждого несчастного крестьянина.

Он заверил русского царя, сказал Гумбольдт таким тоном, будто выучил текст наизусть, что будет заниматься исключительно изучением неживой природы, а не условиями жизни низших сословий общества. Он уже дважды написал об этом царю и трижды прусским придворным чиновникам.

Дома лежали два письма. Одно от старшего брата, который благодарил его за визит и поддержку.

Увидимся ли мы еще или нет, но в принципе мы на сегодня опять вдвоем, как и прежде. Нам с малолетства привили мысль, что жизнь — вещь публичная. Мы оба думали, что наша жизнь — это весь мир. Но постепенно круг сужался, и мы усвоили, что истинной целью наших устремлений является не космос, а каждый из нас, один для другого. Ради тебя я хотел стать министром, ради меня ты поднялся на самую высокую гору и спускался в глубокие пещеры, для тебя я открыл лучший университет мира, а ты для меня — Южную Америку, и только глупцам, которые не понимают, что такое жизнь двоих друг для друга, могла прийти в голову мысль о нашем соперничестве. Только потому, что на свете был ты, я стал воспитателем и просветителем государства, только потому, что существую я, ты стал исследователем целой части света — одно соразмерно с другим. А для соразмерности у нас всегда было верное чутье, оно никогда нас не подводило. Я призываю тебя не оставлять этого письма на будущее как свидетельство завершения нашей корреспонденции, даже если ты, как ты мне сказал, больше не придаешь значения будущему.

Другое письмо было от Гаусса. И этот высказывал наилучшие пожелания, а также сообщал некоторые формулы, необходимые для измерения земного магнетизма, но Гумбольдт не понял в них ни строчки. Кроме того, Гаусс рекомендовал ему выучить по дороге русский язык. Он сам этим занялся, поскольку, что уж греха таить, дал когда-то давным-давно такое обещание. А если Гумбольдт встретит некоего Пушкина, то пусть не упустит момента заверить этого человека в его, Гаусса, глубочайшем к нему почтении.

Вошел слуга и доложил, что все готово: лошади сыты, инструменты погружены, на рассвете можно трогаться в путь.

Изучение русского в самом деле помогало Гауссу справляться дома с раздражением, которое вызывали у него постоянные причитания и упреки Минны, кислое лицо дочери и бесконечные расспросы про Ойгена. Нина подарила ему на прощание словарь русского языка: она уехала к своей сестре в Восточную Пруссию, навсегда покинув Гёттинген. На какой-то момент Гаусс спросил себя, может, она, а вовсе не Йоханна, была единственной женщиной его жизни.

Со временем он стал мягче. В последнее время иной раз даже без отвращения смотрел на Минну.

Ему будет не хватать ее худого, состарившегося, вечно обиженного лица, когда она умрет.

Вебер писал ему теперь часто. Все говорило о том, что скоро он переберется в Гёттинген. Место профессора было свободно, а слово Гаусса по-прежнему весомо.

Вот беда, сказал он своей дочери, что ты такая страшная, а у него такая хорошенькая жена!

На обратном пути из Берлина, когда Гауссу из-за тряски в тарантасе стало так плохо, как никогда еще в жизни, он захотел как-то себе помочь и принялся размышлять, существует ли взаимосвязь между дрожью в теле, сильной качкой и взбалтыванием всех внутренностей. Постепенно ему удалось уразуметь всю картину. Помочь это ему не помогло, но при этом стал ясен принцип наименьшего принуждения: для механической системы истинным будет то движение, для которого принуждение в каждый момент времени станет наименьшим. Едва прибыв на рассвете в Гёттинген, Гаусс отправил Веберу свои соображения на этот счет, а тот прислал их ему назад со своими умными замечаниями. В ближайшие месяцы рукопись будет напечатана. Так что он теперь еще и физиком заделался.

Во второй половине дня Гаусс совершал длительные прогулки по лесам. Он больше не плутал по ним, ибо хорошо знал теперь эту местность, лучше, чем кто-либо другой, в конце концов, зря что ли он наносил ее на карту. Иногда ему казалось, что он не просто измерил этот кусок земли, а даже вроде как и создал его, и только благодаря ему он стал фактом реальности. Там, где раньше были деревья, болота, валуны и поросшие травой холмы, была натянута теперь сеть из прямых линий, углов и чисел. Ничто из того, что кто-то когда-либо измерил, не было и не могло оставаться таким, как прежде. Гаусс спросил себя: а интересно, Гумбольдт понимает это? Начал накрапывать дождь, он укрылся под деревом. По траве пробегала дрожь, пахло свежей землей, и ему хотелось оказаться сейчас где угодно, только не здесь.